Были деревья, вещие братья - [38]

— Какой еще ветер?

— Был знак, налетит большой ветер и развеет рабство, будто смрад мертвечины! Через три с половиной года истечет срок договора между Швецией и Россией, Лифляндия снова отойдет к королю, и все крестьяне-арендаторы, будь то рыцарская или казенная мыза, снова окажутся крепостными. Видишь ли, под городом Тарту воткнули в землю скипетр Карла и жезл Петра — королевский скипетр зазеленел, а царский жезл высох, ровно прут пастуха.

— Как это так? — не поверил Хинд,— При шведах крепостного права и не было вовсе, отец говорил…

— Молчи, геенна огненная! Молодой царь всех примет, он привезет нам из Петербурга полный корабль золота, помажет постным маслом голову и отправит в глубь России, там, говорят, землю дают. Мне никто ничего здесь не давал, и я, пожалуй, соберусь в дорогу.— И он посмотрел на хозяина сверлящим взглядом. При этом его косой глаз как бы угрожал кому-то невидимому.— Ты мне тоже должен чего-нибудь дать!

— Зимой ты говорил, что…

— Зимой! — захихикал портной, обнажая свои коричневые зубы.— Я всякую работу разумею, какая крестьянину нужна, никогда в беде не останусь. Ты еще не испортил свою пригожую ключницу?

— Нет,— ответил Хинд ревниво.

— Такую ясноликую девку не часто встретишь. Тридцать лет думал, брать жену иль не брать, наконец надумал, сниму грех с души, хватит одному-то по свету бродить. Смотри, я хочу украсить тебя дорогими каменьями, вставить аметист-камень, как в Библии сказано. У меня в городе несколько сотен на интересе.

Портной заторопился, поежился от порыва холодного ветра, еще раз отхлебнул водки и объявил:

— Пойду женюсь на твоей ключнице!

— Черт! — вспыхнул Хинд.

— Вот те и черт! — засмеялся портной Пакк.— От вас

В Лифляндии крепостное право было отменено в 1819 году, однако заменившая его барщина оказалась еще непосильнее для крестьян.

толку мало, из-за вас, глупых мальчишек, ясноликая ключница в девках останется.

Его глаза блестели, мужик был под хмельком. Он резко повернулся и быстро зашагал, широко размахивая руками.

— Я моложе всех вас, вместе взятых! Молчи, геенна огненная! — крикнул он паленогорскому хозяину через плечо.

Со смешанными чувствами глядел Хинд на взбирающегося по склону тулупника. Неужто этот растягиватель шкур и вправду забредет в Паленую Гору, как грозился? Кто его знает, все-таки тридцать лет раскачивался. Вспомнилось, как он шил шубы ранней весной. Ту ночь не забыть — ночь без надежд в худые времена. Портной Пакк словно бы еще больше растянул длинную зимнюю ночь — и тогда на пороге возник волк…

Хинд свернул пожертвованную одежку и сунул ее под сиденье, это была первая добыча на печальном пути погорельца; потом отломал в кустарнике ветку, уселся на телегу и прошелся по бокам Лалль, та рванула с места; он отхлебнул добрый глоток — надо же в чем-то утешенье найти.

За углом алаяниского хлева он еще раз откупорил бутылку. От водки свело рот, обожгло нутро, но на душе стало веселее, праздничнее. «И чего это я раньше утехи в ней не искал? — промелькнуло в голове.— Был бы я веселый парень, всем по душе».

И снова — вытоптанный, пустой двор, будто здесь и не живет никто, не работает. Хутор запустел еще больше, нищета и нужда въелись глубже, чем весной, когда хозяин был жив. Хинд отворил дверь риги, помешкал немного в темных сенях и распахнул дверь в камору.

Рослая алаяниская хозяйка, с седыми, как всегда, лохматыми волосами, сидела на лавке и плакала.

— Не плачь, Мари,— расчувствовался опьяневший Хинд.

— Моченьки моей больше нету, за что ни возьмусь, все из рук валится, силы кончились, будто мозг из костей высосали. И что же это со мной будет-то, и как же это я с хозяйством управлюсь,— всхлипывала хозяйка.— Лен стоит невыдернутый, все работники на мызе, дома ничего не сделано, пальцы, как коровьи сиськи, ничего не держат. Ох, боже ты мой, не знаю, что и будет, просто ума не приложу.

Словно далекий шум ветра в кронах деревьев услышал Хинд свой голос:

— Не плачь, Мари, скоро настанут лучшие времена, крестьяне освободятся от рабства, мызы не будет, каждый, кто

хочет, сможет пойти в Стокгольм пожаловаться королю, коли кто обидит…

Он даже сам поверил своим словам, хотел верить и надеяться он, на чью голову свалилось такое несчастье, от которого и более крепкий да опытный мужик пошатнулся бы.

Руки старой женщины бессильно висели, взгляд потух.

— Мярт, покойная головушка, тоже надеялся на лучшее, когда погнался за православной верой, там-то его нечистый и попутал, заманил его в гумно и сказал: полезай-ка в петлю! — Мари всхлипнула и вытерла грязным передником глаза.— Уж коли ты позволил чужой вере себе цепь на шею надеть, надень ее и в свой последний час, ведь этот нечистый всегда начеку…

— Рига у меня сгорела,— заговорил Хинд о другом, желая отвлечь хозяйку от ее мыслей.

— Что стоит молодому мужику новую отстроить, а вот если я лен не повыдергаю, то он так и сгниет…— прочитала Мари.

— Нет ли у тебя чего дать мне на погорелое? — прервал ее паленогорский хозяин.— Тряпья какого или посуды. У нас все сгорело, ничего не удалось спасти.

Эти слова вывели Мари из колеи тяжелых мыслей. Она подумала и сказала: