Были деревья, вещие братья - [18]

Что там говорить, нет работы, нет и заботы. Скорее огонь в аду иссякнет, нежели работа на хуторе.

Тем более что контракт Хинда на аренду хутора в суде еще не утвержден, так что, по сути, он и не был законным хозяином. До юрьева дня оставалось еще две недели.

Он боялся, что отступится. И чтобы отрезать себе пути к отступлению, он, размышляя ночью на колосниках, нашел выход из положения: нужно продать скотину. Все продать, все, что только можно. Скотину, борону, сохи, ткацкий стан, чтобы это серое полотно не лилось больше из окна на поле Алатаре; все продать подчистую, оставить только железный фонд, тогда он освободится к юрьеву дню, с голого-то взять нечего, небось найдут нового хозяина, если захотят, а может, Паленую Гору приберет к рукам сама мыза. Он же шапку в охапку и — в теплые края, беззаботный, как птичка в небе. И он закатился отрывистым смехом. Настроение у него стало приподнятым, радостным, в душе возникло ощущение полета. Пусть охает и пыхтит Мюллерсон, управляющий мызы и судебный писарь, пусть проклинает всех чертей подряд.

Приободренный, хотя и не свободный от чувства вины, он стал разузнавать, не хочет ли кто из соседей, близких или дальних, приобрести скотину или инвентарь. Но везде лишь сокрушенно качали головами: дескать, не мешало бы, да кишка тонка, не вытянуть. Эх, скорей бы пришла настоящая весна, скорей бы май, скорей бы зазеленели склоны холма, нарвали бы щавельку, молодой крапивки да наварили бы свежего варева, тогда бы выжили, тогда бы не так страшно! Нет, ничего не можем купить, куда там! Одни смотрели на него удивленно, другие недовольно, а третьи даже враждебно: не береди, парень, свежие раны, не дразни!

И все же нашелся один хозяин, которому в это голодное время понадобилась буренка.

Это был лейгеский Биллем, заместитель судьи. Однажды вечером прогромыхал он на своей телеге вкруг холма на Паленую Гору, если бы он был пеший, без лошади, то смог бы

подняться наверх прямо, хотя по делу этой дорогой редко ходили, слишком крут был подъем, дух занимался, да и вниз было спускаться хлопотно.

Хинд велел вывести Лиллик из хлева.

Ключница помедлила немного, но так ничего и не сказала.

Подбрасывая на ладони звонкие монеты, полученные за корову, и глядя вслед исчезающему в сумерках Виллему, его тощей, как смерть, вороной коняге и привязанной к телеге корове, Хинд почувствовал угрызения совести, он начал спускать накопленное дедом и отцом добро. Ему казалось, будто предки стояли плотной шеренгой за его спиной здесь же, на грязном дворе, и с осуждением наблюдали за тем, как их наследничек зажил своим умом. Они были везде — в воздухе, в дому, в земле — и не одобряли его поступков. Может, им досаждал и стыд, который жег его сердце. Им, которым пришлось здесь все перетерпеть, которые уступили разве что только тифу.

Паабу переделала все вечерние дела, вздохнула и снова села в своей каморе за ткацкий стан, Мооритс с лучиной пристроился рядом.

Хинда задел вздох ключницы, весь вечер не выходил у него из головы. Лиллик не ее корова, чтобы вздыхать, да и не ее это дело! Надо будет, он все продаст, продал бы и Паабу, будь у него на то право, будь она его собственностью. Все продать, шапку в охапку и — в путь!

И все-таки почему ключница вздохнула?

Этот вздох тяжким бременем лег ему на сердце. И даже ночью, на колосниках, Хинду чудился этот вздох. Паабу нечего было вздыхать, ей здесь ничего не принадлежало, кроме двух юбок и драночной корзины,— все ее приданое, когда она прошлой осенью пришла в Паленую Гору. Она была мировой столп, печной столб, вокруг которого вертелась жизнь хутора. Неизменный, нерушимый. Неприкаянный и совершенный, как душа.

Один седой, очень седой человек, почти такой же седой, I как небо, как история, поднялся от ворот на паленогорский двор и внимательно огляделся кругом. Зимний след исчезал под ногами. Тропинку, ведущую с Отсаского хутора, развезло, и па сапоги Эверта налипли комья грязи. Словно на костылях, судья прошел вдоль выгона, затем свернул к хлеву, откуда доносились чьи-то голоса.

С осуждением и в то же время с тайным трепетом Эверт

покосился на огороженный жертвенник. Да-а, в Паленой Горе все еще верили в языческие бредни, все еще давали богу земли свежину, об этом говорила стоящая на жертвеннике миска. Старый Раудсепп, царствие ему небесное, был сам по себе не плохой человек, однако безнадежно суеверный. Это не помешало ему тем не менее перейти в православие, когда пошли разговоры о земельном наделе.

В довершение всего судья обнаружил Мооритса, который стоял на телеге, придвинутой к стенке хлева, и обеими руками выдергивал солому из стрехи.

Так оно и есть! Эверт недовольно хмыкнул. Нет на Паленой Горе ни истинной веры, ни корма для скота, двух самых главных вещей, без которых хозяину хутора никак не обойтись.

— Что ж ты там, прохиндей, делаешь? — крикнул он.

Мальчик бросил пук только что выдернутой соломы в телегу и строптиво ответил:

— Не подыхать же скотине с голоду.

— Кто тебе позволил крышу разорять?

— Хозяин, кто ж еще,— дерзко ответил Мооритс и рванул изо всех сил очередной пук соломы, так что голова мотнулась на тоненькой шейке.