Были деревья, вещие братья - [17]

Нет, не принесла эта птаха со своей песней хорошую долгую весну. Одни только напасти, слякоть и снег.

О чем шумели деревья, вещие братья?

0 ясных днях и белых ночах, заботах и побоях.

И отец услышал сквозь землю, сквозь крышку гроба, кто пришел на его могилу, остановился наверху, на красной глине.

— Что случилось, сынок? — спросил он гулким шепотом, словно это вздыхала земля.

Хинд наклонился над могилой, но ничего не услышал.

Обнадеженный, он присел на корточки и прислушался.

Посреди кладбищенского снегопада пел скворец, с далекого хутора доносилось приглушенное мычанье коровы.

А потом земля снова вздохнула. И Хинд услышал:

— Сынок, приложи ухо к могиле, не бойся, что глина в ухо попадет, глина крестьянину друг.

Так называют подземный мир в эстонской мифологии.

Хинд опустился на колени, они тотчас промокли, ну да не беда. Плотно прижал левое ухо к могиле и прислушался.

Могила немотствовала, под землей дремали.

Хинд снял шапку и отбросил в сторону, подставив обнаженную голову под снежные хлопья. И прямо вдавил ухо в холодную мокрую глину.

И тогда услышал, как внизу что-то зашелестело.

И старик глухим, словно из бочки, голосом, произнес:

— Сынок, чем ты так озабочен, голову понурил, будто лошадь с глистами? Дома у тебя, что ль, неладно или мызник роздыху не дает? Творят они зло или добро, все равно наступит расплата. Ты у меня еще жеребенок, рано тебя взнуздали, в дровни запрягли, сорокаведерную бочку погрузили, все жилы вытянули. Да только я ничем не могу тебе помочь, руки-ноги свело, не пошевельнуть, и думы у меня могильные, пахну сырой землей.

Отец замолчал. Хинд прислушался. Тихо. И тогда он выложил, что у него лежало на душе:

— Отец, я уйду в теплые края!

И сразу прозвучал суровый ответ:

— Впереди широко, сзади узко. Будь то солома или мякина, каждому свое. Куда ни кинь, всюду клин, я тебе не советчик, око не видит, слух не чует.

Шелест угас, земля не дышала. Кругом стало бело и тихо, мягкие хлопья перешли в мелкую крупу; подул ветер.

Хинд насилу поднялся с могилы. Зубы стучали, одежда была мокрая и холодная.

БОРЕНИЯ

Мужская одежда браная, женская исподница выбойчатая.

В холодной каморе щелкало бердо. Паабу сидела на скамье, смуглая, молчаливая, с узким лицом, карими глазами, на голове платок, на плечах шуба, сидела и ткала полотно. Оно было серое и однотонное, как весенний день. Между повседневными делами, утром и вечером, даже в темноте щелкало бердо, она подзывала Мооритса посветить, щелкала, ткала, только и делала, что ткала полотно из суровой нити, сама суровая и безмолвная, как богиня судьбы.

Ни одной цветной нити, более светлой яркой основы, только серая, безнадежно однообразная. Ключница смотала

с навоя новую основу и продолжила работу. За зиму много было напрядено, прялка жужжала до полуночи, Паабу работала и тогда, когда домашние уже поворачивались на другой бок.

Она была неутомима, неизменна.

Да и была ли она человеком? Скорее печным столбом или мировым столпом, который всегда стоит на месте, всегда на страже, без жалоб и упреков.

Ее привезли прошлой осенью издалека, из волости Пюхасте Рынгуского прихода, с хутора, где не было спасу от дочерей, привезли на пробу, не подойдет ли она в жены Юхану. Отдают же скотину на прикорм в чужой хутор, вот и Паабу была привезена на зиму в Паленую Гору, дома и без нее ртов хватало. Всю неделю Юхан, а особенно мать присматривались к девушке, как она и что, понимающий ли человек. Потом вернулся из Тарту с помазания Мангу и заболел сыпным тифом, а следом за ним, через несколько дней, и Юхан. Днем и ночью сидела Паабу у постели этого жилистого парня, ухаживала за больным до его последнего дыхания. А когда и хозяйка преставилась, Паабу так же тихо, будто это само собой разумелось, заступила на ее место, стала обихаживать дом. Она же была работница — мировой столп, печной столб, который просто должен был существовать, ни у кого и сомнения не возникало, что без нее можно обойтись.

С утра до вечера щелкало бердо, постукивали педали стана, текло из-под утка бесконечное серое полотно. Хинду казалось, что это грубое льняное полотно течет из окна во двор, переливается через ограду и сбегает на поле Алатаре, тянется дальше через Отсаский лес и оттуда еще дальше, к небесному окоему.

В этом сером полотне вся ее жизнь. От этого нет спасения. Это еще хуже, чем траур.

В мыслях и делах Хинда произошла заминка, остановка. Неуверенность и беспомощность всюду его сопровождали, отравляли каждый день, делали бессмысленным будущее.

Весной, когда губернатор распорядится открыть магазин, ему снова придется идти в общину просить о помощи, чтобы засеять поля.

Ему уже сейчас было страшно и стыдно думать о том, как они его там примутся корить и бранить, что, дескать, гляди, старый Раудсепп перебрался на погост, оставив своему младшему сыну дотла разоренный хутор, хе-хе-хе!

Куда охотнее схоронился бы он на колосниках, нет, на чердаке, в самом темном углу, сидел бы там, как мышь, и ждал — только чего?

Он приискивал место батрака, вполуха, не вполне признаваясь себе в этом, а все-таки приискивал.

Батраку не нужно клянчить зерно в магазине, посылать людей на отработки и заботиться о том, что им подать на стол. Батраку все равно, поспевает хутор с работами или не поспевает, лишь бы ему платили, до прочего ему дела нет.