Были деревья, вещие братья - [20]

Тот не сразу нашелся с ответом.

— Выгнали его из Мыра, и он весь в слезах прибежал к нам, деваться-то ему некуда,— пояснил Хинд.

— Детей он наших колотил, вот хозяйка его и выгнала,— согласился Сиймон, глядя в сторону.

— М-да, прошамкал управляющий, сомневаясь в правдивости слов Сиймона, затем повернулся к Хинду: — По закону такое дело, как перевод добра, подлежит немалому штрафу. Что ты на это скажешь?

— А то, что хозяйство вести я не желаю.

В судейской сгустилась тишина.

— Право слово, мальчишка, совсем мальчишка,— в сердцах бросил Эверт.— Куда это ты собрался, где тебя

ждут?

— А все равно куда, хоть возницей или к тебе батраком!

— Такого баламута мне не надо, небось не перевелись еще рассудительные люди,— снисходительно улыбнулся сосед.— Снизу-то все видать, вся твоя подноготная.

— Что это, парень, с тобой стряслось, чем тебе плохо в хозяевах? — удивлялся управляющий, перестав перхать и свистеть. — Что за глупая болтовня? Сроду не слыхивал, чтоб от хозяйства отказывались, самый распоследний батрак и тот в хозяева норовит.

Коннуский Андрее криво усмехнулся, уж он-то на собственной шкуре испытал, какая разница между хозяином и батраком.

— Семян нет, в закромах одни обсевки! Сена нет! Соломы нет! Лошадей и тех нет! Ничего нет! Как же мне хутор нести? — возмущался Хинд.

— Многие еще хуже начинали, - возразил Мюллерсон. Вон мой отец сказывал, что когда ему хутор дали, так у него ничего не было, только рваная шуба да драная серая кошка, в деревне подобрал. Днем он эту шубу на себя надевал, а ночью ею заместо одеяла укрывался, вот и весь его инвентарь — живой да мертвый, правда, мыза дала ему в пользование завалящего вола, коего он запряг в телегу да отправился в мызу хворост возить, вол этот через каждые три шага останавливался, дух переводил. А потом всего стало вдоволь…

— Магазея придет на выручку, — пробубнил коннуский Андрее.

— У меня и так долгов полно, кто ж еще новый даст? — I безнадежно махнул рукой Хинд.

— Деньга деньгу родит, то же самое и с долгами,— усмехнулся Мюллерсон.— Эверт, как там у вас в магазее, ничего не завалялось?

Отсаский хозяин тяжело вздохнул. Хинд Раудсепп был 1 отнюдь не единственный, кого весной поджимало. Скорее наоборот: много ли их было, кто своими силами обходился?

— Может, найдется две пурки овса вперемешку с крысиным пометом, — ответил он.

— Ну нет, туда я просить не пойду,— вспыхнул Хинд. — Не пойду, и все!

— Это почему же, интересно знать? — спросил Мюллерсон.

— Вон алаяниский Мярт ходил к вам на поклон, а получил ли он чего?

— Алаяниский Мярт — особая статья,— буркнул мыраский Сиймон.

— Ты лютеранин,— уточнил коннуский Андрее.

— Брошу я хутор, продам скотину, не хочу быть хозяином, мочи нет.

— Оставь эти разговоры,— оборвал его управляющий и что-то записал в судебную книгу.— С юрьева дня будешь законным хозяином Паленой Горы, ну, соглашайся! Где мне в такое худое время другого-то хозяина взять? А эти разговоры про теплые края оставь, забудь как дурной сон. Что же это еще, как не сон, из библии вычитанный. Одно дело жить, другое — сон. Крестьянин должен свое дело делать, свой долг блюсти, сон же пусть останется хвилософии. Там, в Германии, говорят, есть такие люди, наденут диагоналевые штаны и по городу разгуливают да тросточкой, что с серебряным набалдашником, помахивают. По-ихнему жизнь — это шторм да транг, к тому же края у них потеплее наших, они могут прохлаждаться, а нам недосуг, нам в поте лица трудиться надобно, иначе не выдюжим.

После столь долгой речи он запыхтел, как котел, под которым разом вспыхнули еловые шишки. Затем продолжил, отирая лицо и глаза клетчатым платком:

— Есть в вашей семье какая-то червоточина, не знаю, откуда она у вас. Дед у тебя был рассудительный человек, мало отыщется таких людей, кто б его не уважал. Ходил к нам на мельницу маленький такой, сгорбленный мужичок, вина в рот не брал. Отец твой — знаешь сам — подковывал лошадей, и в этом деле он хорошо понимал. Да и в остальном к нему не придерешься, и с чего это на него наваждение нашло, не знаю, а так был рассудительный человек…

— Не хочу я быть хозяином! Очень прошу, не невольте, не берите греха на душу. Боюсь, не выдюжу я!

У Хинда закружилась голова. В глазах зарябило, пестрые круги наполнили судейскую залу. И он рухнул на колени.

— Немедля вставай! Ишь, взяли себе православную манеру, чуть что — на колени бухаться! — куражился Сиймон Кайв.

— Нечто я бухаюсь, голова у меня кругом пошла,— пробормотал Хинд, покорно подымаясь с колен.

— Чего ты боишься, ну, говори, чего! — внушал управляющий из-за стола.— Не каждый же год недород бывает. Ты мужик молодой, все еще поправится, надобно только начать, всякое начало завсегда трудно, а потом жизнь наладится, возьмешь себе молодую жену, будешь жить да радоваться.

— Все одно, уйду в теплые края, никакими силами меня не удержите.

Тут терпение Мюллерсона лопнуло. Он швырнул гусиное перо об стол, неожиданно резко для своего грузного тела встал из-за стола, так что опрокинулась скамья, и загремел:

— Что ты бредишь, мальчишка! Теплые края да теплые края! За свое упрямство, перевод имущества и разоренье крыши быть тебе биту.