Был настоящим трубачом - [2]

– Здравствуй, брат! – воскликнул он трубным голосом и тут же отправил ложку в рот.

– Здравствуй, брат! – отозвался Николай Леонидович. – Ты с утра пораньше ешь суп?

– Не ем, а рубаю! – Артист вытер рукавом халата рот и захохотал. Его смех отозвался в парадном, как раскат грома. – Прекрасное изобретение революции – суп «карие глазки».

– Какие глазки? – спросила мама.

– Ксаночка? Здравствуй, девочка моя! – обрадовался артист. – И ты здесь? Суп из голов воблы. Объедение! Хочешь попробовать?

– Разве у воблы карие глаза? – неожиданно спросил Котя.

Артист перестал есть и уставился на Котю.

– Здравствуй, Шурик!

– Меня зовут Котя, – отозвался мальчик.

– Мы на фронт уезжаем, не с кем оставить его, – сказал папа, незаметно подталкивая вперед сына.

– Беспризорник, значит, – весело сказал артист императорских театров.

– Беспризорник, – подтвердила мама, лишь бы потрафить толстяку. – Ты бы не взял его на время?

Артист удивленно посмотрел на маму, потом перевел взгляд на Котю и сказал:

– Да я ведь сам беспризорник! Жена удрала на юг от голода. А я меняю брюссельские кружева на воблу.

– Ну да, – растерянно сказал папа, – конечно. Мы пойдем, Петя.

Все трое, не сговариваясь, повернулись и стали медленно спускаться вниз, а бывший артист императорских театров механически хлебал суп «карие глазки» и смотрел им вслед. И вдруг он громогласно крикнул:

– Стойте! Разве в Петрограде появился новый театр?

– Появился! – с нижнего этажа ответил ему Николай Леонидович.

– Героический рабочий театр! – крикнул Котя.

– Николай уже собрал труппу. У него мандат Петросовета. Мы едем на фронт! – крикнула снизу Котина мама.

– Когда? – Пархоменко сбежал на несколько ступенек, свесился с перил, расплескивая остатки супа.

– Завтра утром, – ответил Николай Леонидович.

– А харчи давать будут? – Артист постучал ложкой по пустой тарелке.

– Как и всем бойцам, – ответил за отца Котя. – И мыло будут давать.

– Да здравствует театр! – на всю лестницу крикнул толстяк в бархатном халате. – Да здравствует революция! Я – с вами! Ура!

Трое, стоявшие на нижней площадке, крикнули «Ура!».

Только очутившись на улице, папа и мама поняли, что их главная задача не решена: Котю пристроить не удалось, и он, по словам бывшего артиста императорских театров, остался беспризорным.

– Что же делать? – спросил папа и стал чесать затылок.

Мама сокрушенно опустила глаза. Котя посмотрел на каменных женщин. Они улыбались таинственно, как старая тетушка. Котя одобрительно кивнул им, словно они что-то шепнули ему, и сказал своим павшим духом родителям:

– Послушайте! Я придумал! Честное благородное!

– Что ты придумал? – уныло спросил отец.

– Я еду с вами на фронт! – ответил мальчик.

– Боже мой, – воскликнула мама, – какие глупости!

Но папа, похожий на царя Петра, директор Героического рабочего театра, был иного мнения. Он сказал:

– В этом что-то есть.

– Там опасно, – возразила Котина мама.

– Теперь везде опасно, – твердо сказал отец. – Революция в опасности!

И, не дожидаясь маминых возражений, он зашагал по Морской улице тяжелыми шагами медного всадника, соскочившего с коня.

2

– Господин полковник, я получил известие от своего брата, поручика Воронова. Он авиатор, сбит красными под Гатчиной. Он ранен и скрывается на сеновале в деревне Панево.

– Кто вам сказал, что я полковник? Кто вы такой? Какого черта вы пришли сюда?

Тучный мужчина в пальто с бархатным воротником и в фуражке железнодорожного ведомства, как коршун, навис над юношей.

– Я – юнкер Воронов. А про вас мне написал брат.

– Вашего брата следует разжаловать и судить военным трибуналом за разглашение тайны! – вскипел переодетый полковник. – А если бы записка попала к красным?

– Но, господин полковник, он же ранен. Он нуждается…

– Сейчас все в чем-то нуждаются! В Гатчину не сегодня завтра войдет Юденич.

Глаза юноши посветлели.

– Господин полковник, чем я могу служить нашему делу?

– Чем вы можете служить? – Полковник усмехнулся и уставился на молодого человека круглыми птичьими глазами и вдруг, уже мягче и спокойней, сказал: – Вы можете сослужить нам службу. Авиации нужна касторка.

– Что вы сказали, господин полковник? – Юноша с недоумением посмотрел на полковника.

– Я сказал – касторка.

Этот разговор происходил в саду Буфф, в зарослях сирени, неподалеку от старого кегельбана.

«Айзенбан» – по-немецки – «железная дорога». «Бан» – «вокзал». Кегельбан не имеет никакого отношения ни к поездам, ни к вокзалам: это взрослая игра. По длинному деревянному лотку пускают тяжелые, похожие на пушечные ядра шары. Шары сбивают с ног кегли, которые, как солдаты, выстроены в конце лотка. Раз – и мимо! Два – кегля упала, но остальные стоят: попробуй сбей.

Вот возле этого кегельбана и очутился Котя в тот пасмурный летний день, когда было решено взять его с собой на фронт. Отец и его свита, которая к тому времени уже составила пять человек, отправились в соседний дом за шестым. Коте же наказали ждать в саду Буфф.

Когда-то здесь играла музыка и хорошо одетые люди расхаживали по чисто выметенным дорожкам сада. Теперь никакой музыки не было: в «раковине» для оркестра были сложены дрова, березовые и осиновые. Скамейки перевернуты вверх ножками, гондолы качелей куда-то запропастились, дорожки заросли травой, а кегельбан – гордость сада Буфф – потрескался, подгнил, на нем валялись один треснувший шар и две безголовые кегли.