В жаркий июньский день 1887 года семья Ульяновых навсегда покидала родной Симбирск.
Из ворот мягко выкатила тяжелая телега и загремела, запрыгала по лобастым булыжникам Московской улицы. На телеге стояло два ребристых сундука с медными выпуклыми заклепками, как на лошадиной сбруе. Рядом лежали пухлые кожаные саквояжи и яркий портплед в крупную шотландскую клетку. На этом фундаменте держалось множество узлов, пакетов, связок книг. Все это придавало возу вид кочевой кибитки. И трудно было себе представить, что под этой пестрой оболочкой скрываются самые обычные домашние вещи.
Телега покатила по середине мостовой, и вся семья двинулась за ней в молчаливом согласии.
Впереди шла мать. Черное траурное платье и откинутая на плечи черная кружевная накидка сильно оттеняли ее бледное лицо и рано поседевшие волосы. Рядом с ней шла младшая дочка — Маняша. Глаза девочки были широко раскрыты, и на ее лице написано скорее удивление, чем грусть. Она держалась за мать и все время оглядывалась, словно хотела убедиться, стоит ли на месте старый дом с мезонином или его уже нет.
За ними в белой матроске с голубым воротником шагал маленький Митя. Он не оглядывался. Он смотрел вперед в нетерпеливом предчувствии перемен, которые ждали впереди всю семью. Средняя сестра, Оля, шла, положив руку на плечо брату. Ее глаза были красны от недавних слез, и она крепче сжимала губы, чтобы не расплакаться снова.
Последним шел Володя. Отойдя на несколько шагов от ворот, он остановился и долгое время не сводил глаз со старого дома.
В последний раз рассматривал он старые вязы с мясистой, прохладной зеленью, непривычно закрытые летом окна и так же непривычно распахнутые ворота.
За последнее время Володя вытянулся и похудел. Его выпуклый лоб стал круче, скулы проступили острее, а светло-коричневые глаза немного сузились. И только веснушки, сбегающие с носа на щеки, и рыжие, не очень-то послушно лежащие волосы были прежними, как в детстве.
Некоторое время Володя стоял перед домом, зрением памяти проникая внутрь, за старые, родные стены. Потом он решительно повернулся и зашагал к своим.
Теперь он шел рядом с телегой и смотрел на неповоротливое скрипучее колесо. Окаменевшая грязь прилипла к спицам. Стальной обод плохо держался и дребезжал. Колесо вращалось медленно и тяжело. И все же это было движение вперед.
Володя слышал, как Маняша спросила маму:
— Мамочка, мы никогда сюда не вернемся?
Слышал, как мама ответила:
— Никогда.
И, как бы подтверждая это «никогда», колесо катилось все дальше и дальше.
Колесо телеги проводило Володю и его семью до пристани. Но там движение не остановилось — на смену неторопливому грязному сухопутному колесу пришло другое — большое, сверкающее водяными брызгами и окутанное паром колесо парохода.
Движение. Движение. Движение.
Это чувство возникло у Володи на пароходе, увозящем его из Симбирска. Володя следил за вращением колеса, и ему начинало казаться, что пароход стоит на месте, а огромная земля со свеже-зелеными лугами и рощами, с вышками колоколен и дымками труб плывет навстречу, приводимая в движение этой ступенчатой влажной шестерней. Володя не мог оторвать взгляда от колеса, он испытывал на себе магическую, притягательную силу движения. Нет, это колесо приводит в движение не только землю, но и его жизнь, оно несет его навстречу новым испытаниям, новым переменам.
Неожиданно Володя вспомнил залитый мартовским солнцем каток. Это был не тот привычный зимний каток, когда клубы пара вырываются из дверей «теплушки» и возникают от дыхания катающихся. Лед был изрезан, а посреди поля стояли лужи. Каток доживал свои последние дни.
Напрасно высоченный дворник, размахивая метлой, кричал:
— Господа гимназисты, каток закрыт! Извольте удалиться! Лед тает!
Его голос тонул в смехе, крике, шуршании коньков. «Господа гимназисты» получали от уходящей зимы свою последнюю дань.
Володя скользил по самой кромке ледяного поля. Он был без шапки, а коньки его мчались, как две выпущенные из лука стрелы.
Неожиданно кто-то окликнул его:
— Володя!
Неловко скользя на подошвах, к нему спешил его гимназический товарищ Андреев. Он так нескладно балансировал руками, что Володя готов был рассмеяться, но, заметив, что лицо друга озабоченно, сдержался.
— Володя, — прерывисто дыша, заговорил Андреев, — тебя разыскивает Вера Васильевна... по очень важному делу.
— По какому делу?
Андреев молча опустил глаза.
— По какому делу?!
Всю дорогу к дому Веры Васильевны Кашкадамовой Володя бежал. Он строил догадки и тут же отвергал их одну за другой. А жилка стучала в висок все сильнее, сильнее.
— Крепись, — сказала Вера Васильевна и протянула Володе письмо.
Володя стоял, прислонясь к стенке, а его глаза перебегали со строки на строку, торопясь добраться до главного.
«Сообщите осторожно Марии Александровне Ульяновой — дочь Анна и сын Александр арестованы, — читал Володя, и глаза его болезненно щурились. — Говорят, Александр замешан в заговоре против жизни государя...»
