Первая Бастилия - [4]

— Фамилия? — спрашивает чиновник, не поднимая головы.

Он и в самом деле видит этим циклопьим глазом.

— Ульянов, — откликается Володя.

Чиновник смотрит какие-то бумаги, И отвечает:

— По вашему делу послан запрос.

— Какое же дело? — недоумевает Володя. — Я же не по суду привлекаюсь, а поступаю в университет.

«Солнышко» поднимается. На Володю смотрит длинный нос, на котором, как бабочка с прозрачными крыльями, сидит пенсне. Глазки маленькие. Щеки вытянутые. На лице написано: «Вам же русским языком говорят!»

— По вашему делу послан запрос, господин Ульянов! — Чиновник говорит гнусаво, и, кажется, в этом повинно пенсне, зажавшее нос. Большего от этого чиновника не добьешься. Володя повернулся и вышел.

— Не приду сюда целую неделю! — сам себе сказал он и поспешно зашагал по холодному коридору.

Пыльное казанское лето шло на убыль. Листья городских деревьев хотя и не собирались увядать, но уже утратили свою зеленую упругость и, когда дул ветер, издавали бумажный шорох. Трава в палисадниках и в тесных двориках прикрывала землю только местами, как протертый ногами, отслуживший свое половик. Природа устала, и в ее движении появилась вялая неторопливость.

Даже пароходные гудки, которые урывками долетали с Волги, теперь звучали по-иному. В них уже не было волнующего призыва к странствиям и переменам. Они громко всхлипывали, жаловались, что недолго им еще звучать над Волгой, что когда-нибудь белые хлопья снега сделают их немыми. Пароходные гудки подавали сигнал воспоминаниям.

Тогда Володя любил встречать и провожать пароходы. Он с нескрываемой завистью смотрел на пассажиров, всех их считал счастливцами и был уверен, что там, куда спешат пароходы, и есть настоящая жизнь.

Ему нравились матросы, которые ловко, как лассо, накидывали просмоленные канаты на толстые чугунные выи причальных кнехтов. Он восхищался независимым видом здоровых крючников, которые с гигантскими мешками за плечами враскачку шли по пристани и весело покрикивали на господ:

— Поб'регись! Поб'регись!

Теперь это было очень далеко. На другом конце света. И туда не добраться ни пешком, ни на пароходе, ни на тряских почтовых дрожках. Напрасно пароходные гудки зовут его в прошлое.

Володя остро чувствовал невозвратимость времени. И это новое, им самим открытое чувство больно сжимало сердце. В благополучных семьях детство покидает человека незаметно. Оно постепенно, шаг за шагом, беззвучно отступает на задний план, уступая место зрелости. Оно не оставляет горечи утраты. Оно уходит естественно, как уходит весна, освобождая землю для лета.

Володино детство не отступало. Оно рушилось, ломалось, резко отодвигалось теми трагическими событиями, которые весной 1887 года произошли в семье Ульяновых.

Когда-то на вязовом «Венце», провожая глазами уходящие пароходы, Володя мечтал стать путешественником. Ему хотелось очутиться на баррикадах Парижа, или под знаменами Гарибальди, или вместе с испанцами освобождать берега Гвадалквивира от Наполеона. Особенно подробно Володя представлял себе картину возвращения в отчий дом. Он видел себя плечистым, похожим на Миклуху-Маклая бородатым мужчиной. Вот он, запыленный и усталый, идет по родной, зеленой Московской, останавливается у ворот cтaporo дома с антресолями и громко стучит в дверь. Все выходят ему навстречу, смотрят на него и не узнают.

— Кого вам угодно? — спрашивает отец, проводя рукой по своей высокой лысой голове.

— Может быть, вы ошиблись домом? — нерешительно вмешивается старшая сестра, Аня.

— Нет, я не ошибся домом, — отвечает странник, похожий на Миклуху-Маклая, и с трудом сдерживает улыбку.

Наступает неловкое молчание. И вдруг мама бросается к бородатому страннику:

— Да это Володя! Как вы не узнали!

И все кричат: «Это Володя! Вернулся Володя! Его и не узнаешь». Мама привстает на носочки, чтобы обнять его. Саша хлопает рукой по плечу. А он стоит, сдержанно улыбается и басом отвечает на расспросы.

Теперь нет ни отца, ни Саши. И старенького деревянного дома с антресолями тоже нет. Некуда возвращаться.

Когда семья остается без отца и без старшего брата, она похожа на корабль, который получил две пробоины, дал крен и неизвестно, зачерпнет ли бортом воду или останется на плаву. В такие минуты судьба семьи зависит от матери. Этим летом Володя видел, как, не успев оправиться от нового горя, мама боролась за то, чтобы корабль плыл. Володя страдал оттого, что он бессилен помочь маме. Он старался причинять ей как можно меньше хлопот. Все реже обращался к маме с просьбами. Сделался молчаливым, сдержанным. И только когда порой забывался и в ответ на шутку заливался смехом, то на какое-то мгновение становился прежним Володей. Потом он спохватывался, быстро затихал, и лицо его принимало виноватое выражение.

Утром Володя снова собирался в университет. Он тщательно чистил свой синий гимназический мундир. Затем принялся за ботинки. Ботинки были уже не новыми. Местами кожа потрескалась, а подметки протерлись. Володя придирчиво осмотрел ботинки и, щедро намазав их жирной ваксой, стал изо всех сил тереть щеткой. Тусклый ботинок светлел, приобретал блеск.

К Володе подошла мама.