Буйный Терек. Книга 2 - [4]

Друзья Пушкина — Раевский, Муравьев, Андроников, Чавчавадзе, Вольховский, брат Лев, служивший капитаном в Нижегородском драгунском полку, — с нетерпением ждали приезда поэта.

12 июня Пушкин прибыл в расположение русских войск и остановился у 28-летнего генерала Раевского, в палатке которого и прожил несколько дней. Старые друзья — Остен-Сакен, Вольховский, генерал Бурцев и некоторые разжалованные декабристы, находившиеся при Раевском, приятели Пушкина по Петербургу, так, например, Захар Чернышев, Юзефович, Семичев, подозревавшиеся в связях с декабристами, капитан Ханжонков и сотник Сухоруков, — радостно встретили поэта. Потекли незабываемые, полные впечатлений дни арзрумской эпопеи.

Паскевич, желавший видеть в Пушкине исполнительного описателя его «героических подвигов», обманулся в своих ожиданиях. Поэт ни словом, ни одной строкой не возвеличил боевых подвигов и геройства графа Эриванского. И Паскевич мгновенно охладел к нему. К тому же он получил из Петербурга бумагу, в которой сообщалось, что слишком много разжалованных и подозреваемых людей, связанных с мятежом 1825 года, находятся при штабе Раевского и в окружении генералов Муравьева и Остен-Сакена. Пушкин, которому было известно о предупреждении Бенкендорфа и о наличии при штабе Паскевича тайных агентов и осведомителей Третьего отделения, попросил командующего отпустить его обратно в Россию, ссылаясь на усталость, на близкое окончание войны и эпидемию чумы, которая частично охватила турецкую и русскую армии. Убедившись, что поэт ничего высокопарного и значительного не намерен писать о нем, Паскевич отпустил Пушкина.

1 августа поэт тем же путем, через Шулаверы, каким выезжал в июне на фронт, возвратился в Тифлис.

Тифлис — шумный, веселый, полный гомона, рева верблюдов, лая собак, цоканья конских копыт, выкриков чарвадаров[2] и тулухчи[3], русской, грузинской, армянской речи — встретил его. Из густых виноградников, что раскинулись вокруг старой крепости, неслись звуки зурны, дудуки и ритмичный бой дооли. Это гуляли молодые люди в чохах и шелковых бешметах, которым весело жилось под горячим тифлисским солнцем, в окружении разгульных и беспечных приятелей-кутил. Им не было дела ни до войны с Турцией, ни до того, что их братья, грузинские конные дружины, в это самое время где-то под Байбуртом дерутся с турецкими войсками.

Остановившись на квартире Вольховского на Инженерной улице, поэт, отдохнув, отправился к генерал-губернатору Стрекалову доложить о своем возвращении. Пушкин знал, что Стрекалов по приказанию Бенкендорфа ведет неусыпное наблюдение за его жизнью, делами, разговорами и перепиской. Генерал-губернатор любезно встретил поэта, рассыпался в комплиментах и тут же, в своей канцелярии, приказал открыть бутылку «Аи», которую якобы «берег только на случай большого торжества». Распили по бокалу, наполнили еще.

— Когда и чем, какой божественной элегией обрадуете нас, ваших почитателей? Теперь, когда побывали в боях, увидели силу русской армии, познакомились с офицерами и солдатами, которыми столь победоносно командует наш военный гений, новый Александр Македонский, — Стрекалов даже прослезился, — наш чудо-полководец граф Эриванский?

— Кое-что написал, есть наброски и законченные стихи… большего пока ничего… Пока здесь, — улыбаясь и показывая на лоб, ответил Пушкин.

— Разумеется, все будет со временем, но начинайте, Александр Сергеевич, с графа. Он так любит ваши стихи, многие знает наизусть, уважает и оберегает вас, как и покойного вашего тезку Грибоедова.

По лицу Стрекалова трудно было понять, говорит он серьезно или с иезуитской любезностью подносит пилюлю. Но настороженный Пушкин светски-корректно отвечал:

— Я ценю расположение ко мне графа. Ведь не будь доброй руки и помощи Ивана Федоровича, я не смог бы побывать не только в Действующей армии, но даже и у вас в Тифлисе.

Стрекалов хитро глянул на поэта и переменил разговор.

— Что думаете делать после подвигов бранных?

— Съездить к Чавчавадзе в Кахетию, побывать в Кара-Даге, повидать Орбелиани, выпить с ними несколько кварт доброго цинандальского, записать напевы грузинских песен и… обратно в Тифлис. Пробуду здесь еще дней семь-восемь, отдам несколько визитов, сделаю наброски того, что бродит в голове, но еще, подобно мутному вину, не осело на дно, а затем назад, в Россию.

— Очень хорошо. Вы будете нашим общим гостем, а, значит, и моим тоже… Посетите меня, пообедаем вместе. Кстати, где вы остановились, Александр Сергеевич?

— У Вольховского.

— Очень хорошо, он человек благонамеренный, хотя и несколько нелюбим графом… Вы не заметили сего?

— Нет, да и не мог… Меня не интересуют такие сюжеты.

— Конечно, конечно… А из дворянства местного кого особо чтить изволите? Здесь есть достойные люди, — продолжал Стрекалов.

— Андроникова, Чиляева, Орбелиани, Санковского, поэта Мирза-джан Мадатова.

— Это кутилу-то?.. Нугу? Что нашли в нем любопытного, Александр Сергеевич? Бабник, пьяница, мот, сочиняет какие-то дурацкие песни, а простой народ потом орет их на улицах и базарах. К тому же развратник, связался с этой стихотворкой… Ашик-Пери…