Буян - [9]

— Да чего с ними растабаривать!

— За дело, товарищи! — крикнул кто-то задиристо и выпалил в воздух из револьвера. И опять замелькало, затрещало.

— Ну что ж… — повернулся Попасович к своим со смиренномудрием на лице: мол, как кому угодно, а я умываю руки. Обиженные единомышленники повернулись вразнобой и пустились со двора.

— Ату их! Ату! — понеслось им вслед.

Попасович в воротах обернулся, поглядел, как летят в кучу ломаной мебели матрацы с подушками, засмеялся коротко и враждебно.

На кучу плеснули керосину, подожгли. Евдоким смотрел на горящее добро и не мог глаз оторвать, лишь отступал все дальше от гигантского зловонного огнища. Неровный ветер раздувал его, огненные хвосты горящих перьев, треща, взлетали ввысь и, догорев, сыпались на землю дымными комочками. Зловещий фейерверк! Ничего подобного никогда и не снилось.

В Кинеле тревожно ударили в набат. Чиляк сунул в руки Евдокиму тонкую пачку каких-то листков, наказал во что бы то ни стало расклеить по столбам да поторапливаться, не то поздно будет утекать.

— Куда утекать? — вытаращился на него Евдоким.

Чиляк осклабился, повертел пальцем возле лба.

— Ты что, угорел? Или в башке твоей того? Не хочешь — оставайся, в гостинице романовской давно уже ждут тебя, хе-хе, с расклепанными браслетами.

Захохотал дураковато и словно сквозь землю провалился.

Евдоким не заметил, что остался во дворе один. Один он да еще костер, полыхающий вовсю. Тут бы и ему, по примеру прочих, задать драла во весь дух, а он вытащил из пачки листовку и принялся читать.

«Организация самарской учащейся молодежи комитета партии социал-революционеров

Воззвание

Мы, учащиеся сельскохозяйственного училища, наученные тяжкими годами гнета и насилия, вынесшие на своих плечах полицействующую педагогику, говорим твердо: прочь старое! Мы вестники новых времен, наш лозунг — свободная школа в свободной стране. Сорвем с науки обветшалые одежды! Чтобы покончить со старыми порядками, мы закрываем училище. Да здравствует революция!»

«Вот в какую политику врюхали меня собаки… — почесал затылок Евдоким, не слыша, что за спиной его началась какая-то возня. Вдруг охнул от резкой боли; оглянулся — двое дюжих надзирателей вывернули ему руки, держат. Рванулся — не тут-то!

— Держи его! Держи грабителя! — орал с порога разъяренный директор. Евдоким рванулся опять.

— По кумполу его, по кумполу! Под сусало! — вертелся и подскакивал наподобие шавки помощник с русой бородкой.

Откуда-то высыпало еще несколько осмелевших надзирателей и студентов — приспешников Попасовича. У Евдокима похолодело сердце, понял: тут ему и крышка, живым облупят. Покосился на гудящий костер, на налетевших беркутами надзирателей, опять на костер и вдруг изо всех сил рванулся к огнищу. Но надзиратели крепко повисли — не стряхнуть. Проволок их боком несколько шагов. В лицо пахнуло жаром, закрыл глаза. Еще шаг, еще, и тут пальцы, державшие его клещами, ослабли. Евдоким изловчился, вырвал руку и одним махом хрястнул в висок надзирателя. Тот — с ног долой и руки раскинул. Второму поддал изо всей силы короткого тычка, и он отлетел в сторону, вильнув вверх задом.

— Уби-и-ийствоо-о! — пронеслось визгливым хором.

Евдоким перепрыгнул через горящие обломки и, надвинув на уши картуз, задал такого стрекача, что никакая бы собака не догнала его.

Выскочив на окраину городка, припустил подсохшим проселком — только ветер засвистел в ушах. Мчался, пока разлившийся Большой Кинель не перегородил ему дорогу. Остановился, мокрый весь, будто только что вылез из речки. В груди кололо и жгло. А еще больше трясло от злости, от бессильного негодования. «Подлое отродье! Свиньи в масках! Под дулами револьверов заставили грабить, а потом бросили одного на погибель. К революции приобщили, сукины сыны! Вестники новых времен… Ну, погодите! Попадетесь вы мне, повыбью я из вас блох! Погодите мне!»

Он все еще держал повлажневшие в кулаке листки воззвания, которые всучил ему Чиляк. Посмотрел на них чертом, размахнулся и швырнул в мутную воду.

Бранный дух в нем быстро остывал, лицо преображалось, становилось растерянным, жалким. Шутка ли! Убил человека.

— Куда ж меня теперь? На каторгу? — воскликнул он чуть не плача. Ветер унес скорбные слова его и притопил в быстром шумливом Кинеле. Лучи апрельского солнца рассыпались рябью по реке, оставили ей свое тепло и, отразившись тысячами подвижных бликов, стрельнули в глаза Евдокима. Беда нечаянная и негаданная точно с неба свалилась на него и так сковала ледяными путами, что и радостное весеннее тепло не в силах было их растопить. Что делать, что делать? Документов нет, денег — ни копья, к отцу податься нельзя: сунешься — тут же урядник нагрянет и сцапает за милую душу. Бедный отец! Таким ли он жаждал увидеть своего сына. Ведь боже ж ты мой! Кажись, всю Волгу обойди — нигде не найдешь такого не приспособленного к жизни псаломщика, как Симеон Шершнев! И то сказать: каков приход, таков и доход… Деревушки вокруг завалящие, бывшие во владении помещиков-крепостников. Придавило их горестями тяжкими, нищетой беспросветной в землю вогнало. Проедешь рядом и не приметишь. Что взять с таких? Сколько плакался Симеон священнику отцу Мефодию и самому благочинному на свою долю горемычную — все тщетно. Поднимет тот вверх толстый перст и речет неизменно: «Грех тебе, Симеон, роптать: всякому свое господом положено. Молись, терпи и жди. То, что для тебя нужно, бог сам содеет, никого не спросит».