Буян - [7]

— Марксист. Младший брат Александра Ульянова, того, которого казнили за покушение на царя, помнишь? А вообще из здешних он, на хуторе неподалеку жил, возле Алакаевки…

— Во-он как! Интересно… Так этот брат тоже собирается царя укокошить?

— Царь — что! Браться надо за всю ораву. Народ вон по всей России поднимается, а толку мало, дуют кто во что горазд…

— Значит, ты приехал учить наших «мамкиных бунтарей» разводить смуту по-научному? По катехизису этому? — усмехнулся Евдоким.

— По катехизису, говоришь? Что ж, действительно, здесь есть для революционеров и практические рецепты. Интересуешься? Могу дать ненадолго.

— Гм… Чтоб заметил кто да в каталажку? Нет уж, спасибо. У меня другие планы, я мужик, мне землю пахать, ухаживать.

— А земля-то твоя, где? Чего пахать-то будешь, мужик? Иль, может, батя твой разбогател, хутор тебе в наследство оставит?

Евдоким махнул рукой. Какие уж капиталы у старобуянского псаломщика. Приход нищенский, церковь перекосилась, хоть сам ее подпирай. Кулаки-богатеи прижимистые, ни один черт на ремонт храма копейки лишней не пожертвует, а с бедных мирян что возьмешь?

— Кстати, ты едешь домой на пасху?

— Еще не знаю. Занятия больно запустил. Всякие забастовки, то-се, а экзамены — вот они. А ты что хотел?

— Было дельце одно у меня в Буяне, ну, да, впрочем, раз ты боишься даже книгу умную в руки взять… — И лицо Коростелева приняло ироническое выражение.

Евдоким пожал сухими сильными плечами, мол, думай, как хочешь.

— Ну, пойду, поищу кое-кого, повидать надо, — поднялся Коростелев. — А ты, Дунька, подумай. Подумай, как жить дальше. Японец вон лупит нашего брата в Маньчжурии по прихоти царя-батюшки, сам царь-батюшка бьет народ, как девятого января, а твоя хата с краю… Смотри…

— До царя далеко… Поживем — увидим.

— Ну-ну… Поживи… Если удастся…

Коростелев ушел, а Евдоким опять углубился в свой учебник. Вокруг стояла непривычная тишина. Трехэтажный корпус училища, пятнистый после зимних непогод, словно вымер, лишь на кухне слышался шум да сквозняком доносило запахи подгорелого масла и затхловатой капусты. Евдоким поморщился, что-то мешало ему сосредоточиться: прочитанное как бы пролетало сквозь голову, не задерживаясь, и уносилось в свежую весеннюю бесконечность. Это, должно быть, подействовал так разговор с Коростелевым, выбил из колеи. А чего, собственно, выбивать?

Евдоким скользнул взглядом по двору, по насаженным возле забора молодым тополям и увидел своих однокурсников: Ардальона Череп-Свиридова и Захара Милягина. Они вечно шатались вдвоем, будто их черт веревочкой связал. Приблизились к Евдокиму, оглянулись кругом, сделали кому-то знак. Череп-Свиридов, длинный и сутулый, с узким лицом и здоровенным черепом, уставился на Евдокима черными, с каким-то фанатичным, не то разбойным блеском глазами. Рядом с ним, осклабившись и сунув руки в карманы, покачивался с ноги на ногу квадратный Милягин по прозвищу Чиляк.

— Ты чего, Дунька, делаешь? — спросил Череп-Свиридов придирчиво.

— Ничего… Зубрю вот… — показал Евдоким на учебник.

— Слышь, Чиляк? Дунька — хе-хе! — на науки налегает… — подмигнул Череп-Свиридов и вдруг приказал: — Ну-ка, вставай, пойдем!

— Куда это?

— После узнаешь.

— После? Проваливайте-ка на все четыре. Бьете баклуши, а потом шпаргалки будете клянчить, грамотеи…

— Вставай, сказано тебе! — процедил с угрозой Череп-Свиридов.

Евдоким откинулся спиной к забору, посмотрел, прищурясь, на одного, на другого, как бы взвешивая противников, протянул с ленцой:

— Слушай, Череп, ежели я встану, то ты потом до-о-олго лежать будешь… Уйди от греха, — и шевельнул широкими угловатыми плечами.

Квадратный Чиляк перестал кривить рожу, подтолкнул локтем приятеля и в тот же миг в руках у них, как у фокусников, оказались револьверы.

— Вы что? — остолбенел Евдоким.

— Слушай, Дунька, — сказал Череп-Свиридов злобно, — партия социалистов-революционеров приказы свои дважды не повторяет!

— Это вы, что ли, партия? — Евдоким оглянулся сторожко туда-сюда — вокруг по-прежнему ни души.

— Дай-ка твой «бульдог», — протянул Череп-Свиридов руку Чиляку. Тот отдал ему револьвер. — Беги к нашим и эсдэкам, шумни — пусть начинают. А мы тут с Дунькой вдвоем управимся…

Чиляк тяжело потопал к зданию училища. Череп-Свиридов надвинул на глаза картуз, взвел курки и повел Евдокима под конвоем в сторону канцелярии.

Только успели они пересечь двор, как вдруг раздался треск и звон, посыпались разбитые стекла. Евдоким оглянулся. Из окон третьего этажа, где размещались аудитории, вывалилась парта и, грохнувшись об землю, раскололась в щепки. За ней появилась вторая, третья, столы, стулья, вперемежку с ними полетели клочья учебных плакатов и разных пособий. В пустых проемах окон метались красные искаженные лица, напряженные руки, выбрасывающие мебель. Нестройный многоголосый крик и грохот перекатывались в воздухе, словно волны тяжелых камней, и разбивались, ударяя в голову пораженного Евдокима.

— Господи, да что ж это!.. — прошептал он коченеющим языком и растерянно посмотрел на Череп-Свиридова. Тот молча ткнул его дулом револьвера в бок и стремительно увлек в здание.

Дверь директорского кабинета заперта изнутри. Череп-Свиридов толкнул спиной, загрохал ногами — не открывают. Ноздри его хищно расширились.