Буян - [120]

Мысли Кошко прервал громкий и мелодичный звонок телефона. Блок снял трубку, послушал, быстро привстал с кресла, вскричал взволнованно: «Как? Когда?» Послушал еще, густо багровея, и резким движением руки бросил трубку на рычажки аппарата. Помолчал, грузно переступая с ноги на ногу, выпятив губы, хмуря брови и машинально перебирая на столе какие-то бумажки. Хмыкнул, сказал глухо:

— Вот, пожалуйста! Только что совершен террористический акт в жандармском управлении. Благодаренье богу, неудачный, — перекрестился размашисто Блок.

Дюжая грудь Кошко вздулась, он невольно задержал выдох, подумал: «Скучное начало. Но… жребий брошен» — и спросил деловито, не выказывая волнения:

— Преступник, надо полагать, схвачен?

— То-то и плохо, что нет. Вот и надейтесь на секретную полицию… Саму, того гляди, вознесут на небеса…

Спустя минут десять в кабинет вошел мрачный генерал и рассказал то, что сам услышал от других чинов полиции.

Не далее как полчаса тому назад в жандармском управлении на Саратовской улице неизвестно откуда появился какой-то молодой человек. В парадную он не входил, по крайней мере, дежурный его не видел. Должно быть, прошел как-то со двора. Затем, преодолев два марша лестницы на второй этаж, свернул в длинный коридор, в середине которого находится дверь в приемную канцелярию, открыл ее и, недолго думая, швырнул с порога белый пакет с дымящимся проводом. Пятеро жандармских унтеров, находившихся в помещении, оторопели от неожиданности. Смотрели выпученными глазами на шипящий пакет, а молодой человек тем временем затворил дверь и скрылся.

Адъютант начальника жандармов раньше всех понял, в чем дело. Он одним махом вскочил на подоконник, распахнул окно на улицу, чтобы выпрыгнуть, пока не раздался взрыв. Но тут один из унтеров пришел в себя, бросился к пакету, выдернул горящий шнур и швырнул в окно. Попал в стоящего на подоконнике адъютанта, а тот в страхе отправил его носком сапога дальше на улицу. Все проводили взглядом дымный след, охваченные одновременно и невыразимо сладостным облегчением и страшной слабостью. С искаженными лицами приблизились к свертку. В нем оказалась шашка динамита, по величине и по форме похожая на торец для деревянной мостовой, только двойной толщины. Взорвись эта штука, и от двухэтажного здания управления камня на камне бы не осталось.

Только теперь, опомнившись окончательно, жандармские чины бросились ловить преступника, но тот исчез бесследно. Только по ту сторону забора, отделяющего управление от соседней усадьбы, нашли брошенные фуражку и тужурку. Поразительная смелость террориста изумила даже видавшую всякое полицию. Но еще больше изумляло его таинственное исчезновение: точно сквозь землю провалился: был — и нет.

…А тем временем невидимка — Евдоким Шершнев, — перемахнув через высокую ограду и сбросив с себя ненужное платье, прошел свободно на соседнюю улицу, дал кругом три квартала и остановился в толпе зевак перед входом в жандармское управление, страшно расстроенный: овчинка выделки не стоила. Риск был смертельный, а результат — нулевой.

* * *

После разгрома народного дома и исчезновения Коростелева Евдокиму пришлось совсем туго. Что делать одному, оставшись на отшибе? Впору в босяки подаваться. Как-то вспомнились слова Антипа Князева, оброненные им при расставании. Он обмолвился, что-де намерен найти убежище на одном из зимующих в затоне пароходов капитана Барановского, если тот, разумеется, позволит. Евдоким решил разыскать Антипа и отправился в затон. Шатался по вросшим в лед судам, присматривался к работающим, и уже на следующий день ему повезло: Князев на самом деле скрывался на дебаркадере в крохотной одноместной каюте. Сжалившись над Евдокимом, он поселил его тайком у себя и подкармливал чем бог пошлет.

За бортом дебаркадера выла и гоготала пурга, шуршал снег в иллюминаторе; некрепкий корпус посудины, скованный морозом, натужно трещал.

В такие дни Евдоким свирепо тосковал. Лежа на полу каюты на подстеленной кошме, он с обидой думал о партийных комитетчиках, которым и горя мало, что он, Шершнев, вместо того чтобы работать на революцию, цепенеет в безделье. Ему не дали ни явки, ни пароля, бросили, как чужого. Как дальше жить? Моментами охватывало азартное желание доказать самому себе, что ничего еще не потеряно, перехитрить беду, и он, не думая о том, что давно уже на примете у филеров, рыскал по городу в упорной надежде встретить кого-нибудь из своих.

Шла уже третья неделя жизни Евдокима на кошме. Антипу пришлось взять у капитана Барановского в долг кое-каких харчишек в счет будущей отработки на лесозаготовках, и он стряпал на двоих немудрящие похлебки. Тем и жили.

— А вы, оказывается, отменный кашевар! — льстил Евдоким бывшему президенту крестьянской республики.

— Мужику надо уметь две главные вещи в жизни: пищу производить, чтобы кормить семью, да в зубы давать покрепче, чтоб защитить от вражеской напасти, — не то смеялся, не то всерьез говаривал Князев.

После Нового года их неожиданно навестил Порфирий Солдатов. Всю ночь горестно толковали, а наутро Евдоким узнал, что товарищи его решили возвращаться домой. Староста Казанский, Земсков и Лаврентий Щибраев уже вернулись, и их пока не трогают. Может, забыли? Надо возвращаться. Вороны кружат над деревней, голод когтями берет за горло, детям есть нечего. Сквозь черную глубину ночи блестят детские глаза, томят Антипа. Враг торжествует, ухмыляется злорадно: пусть побольше мрут от голода, не нужно будет патроны тратить, виселицы возводить. Враг торжествует: голод и войско — два лютых союзника — взяли деревню в мертвые тиски, они-то выжмут из мужика бунтующую кровь! Но рано, рано торжествовать. Когда волк безжалостно набрасывается на людей, люди хватают горящие головешки и подпаливают ему шерсть. Правду правдой не добыть теперь — это каждому ясно. Выход для спасения один: грабить грабителей своих, как говорил старик Павлов. И бог тому свидетель, крайняя нужда и отчаянье заставляют крестьян всей России браться за топор и за факел. Из беспросветной нищеты тянутся ростки ненависти и, обильно политые потом и кровью, разрастаются в буйный лесинник, и худо тому, кто его тронет: падут на голову того злобные плоды возмездия.