Буян - [107]

Редко, глухо начал бить церковный колокол. Его печальные удары брали за сердце. Слезы тяжело скатывались по лицам женщин, и казалось, это они, капая, звенят о побелевшую мерзлую землю. Снег сыпал все гуще, по-зимнему.

Суровый, непоколебимый Щибраев мужественно улыбнулся, но все видели, чего стоит ему эта редкая на его лице улыбка. Никто ничего не сказал; слова были не нужны. Обнялись с Антипом, пожали друг другу руки.

…В тот же вечер они исчезли из села. Разминировав мост, с ними ушел Григорий Фролов и Евдоким с Череп-Свиридовым и Чиляком. И хорошо, что ушли. Если днем полицейские чины пытались вручить повестки председателю и его товарищам, то на другое утро количество повесток стало в десять раз больше. Начались повальные обыски. Искали руководителей самоуправления, искали оружие, но оружие было спрятано в лесу, а мужики прятались по селам. На Мышкином пчельнике оказалось тесно для всех и небезопасно. Ушли ночью в Курумоч к приятелю Щибраева Стеклову, от него — в Камышинку к Сытникову. Там их чуть не схватили. Пришлось оврагами убегать в Царевщину к зятю Князева. У него скрывались несколько суток. Но в родном селе их кто-то выдал полиции. Предупрежденные односельчанином, они успели убежать в Новосемейкино, где к ним присоединились Порфирий Солдатов и бывший староста Казанский. Однако и оттуда пришлось вскоре уходить. Кольцо сжималось. Поразмыслив, четверо решили забраться на глухую заимку в Кобельминском лесу, а Князев отправился в Самару налаживать связь с образовавшимся недавно Советом рабочих депутатов.

Евдоким и его новые друзья эсеры ушли с Мышкиного пчельника следующим утром после ликвидации республики. Ушли в многолюдье Самары, и город поглотил их.

Глава двадцатая

Буйно шумели дни свободы. «Народка» бурлила, но «говорильня» начала уже надоедать. Рабочие посещали собрания не так охотно, как в первые дни, а если заходили, то чаще в Совет рабочих депутатов, который помещался на втором этаже. Правда, недостатка в любителях митингов и теперь не было, но публика шла уже не та, большей частью праздношатающаяся. Однако это мало смущало главных ораторов от социал-демократов и эсеров: они продолжали спорить между собой, произносили пылкие речи, не обращая внимания на то, что зал кишит переодетыми жандармами. Филеры чуть ли не на пятки им наступали, усердствовали и черносотенцы. Однажды ночью они выследили расконспирированного Арцыбушева и напали на него возле самого дома. Хорошо, что поблизости оказался патруль дружинников, иначе бы погиб видный большевик.

Сегодня, на третий день забастовки, «народка» опять полна. Дружины социал-демократов и эсеров с утра приведены в боевую готовность, по городу ходят вооруженные патрули. Из Москвы продолжают поступать неясные и тревожные вести: Петербургский Совет арестован: события развиваются не так, как хотелось бы революционерам.

Евдоким заглянул в «народку» под вечер. Шура Кузнецов, у которого он жил последние дни, сказал, что сегодня на митинге должен выступать со своей программой оратор новой либеральной партии октябристов, и Евдоким решил послушать, на кого тот будет гавкать. Поднимаясь по лестнице, он вдруг увидел странную фигуру: толстый, короткий человечишка в черной до пят шинели, которая топорщилась спереди, как у беременной бабы, стоял на лестничной площадке с револьвером в руке.

«Ба! Никак это Попасович! Конечно, он. Ух ты, как грозен!..» — остановился Евдоким напротив своего бывшего однокашника.

— Ты что здесь торчишь? — спросил удивленно.

— Революцию охраняю, — ответил Попасович с достоинством.

— Кого-кого? — переспросил Евдоким.

— Охраняю оратора нашей революционной партии семнадцатого октября! — указал Попасович на дверь в зал.

— Ага… Телохранитель… — понял Евдоким и еще раз оглядел его. — Почему же в зал не идешь?

— Я не желаю слушать глупые речи ваших ораторов, призывающих к беспорядкам. Я против всякого насилия.

— Ну, так спрячь пушку и катись отсюда!..

После встречи с Попасовичем слушать либерального оратора расхотелось. Евдоким направился в Совет рабочих депутатов, авось увидит там кого-либо из своих. Комната Совета на втором этаже полна народа — собрались, должно быть, на заседание.. Вокруг длинного стола расположились депутаты, оживленно разговаривая. Сашка Трагик и Кузнецов стояли рядом у окна. Евдоким помахал им рукой, приблизился. За столом сидел человек с завязанной теплым шарфом шеей. В нем нетрудно было узнать того самого Михаила Заводского, который поднимал в Щепновке крючников. Встряхивая пышной шевелюрой, он доказывал что-то мужику в стеганом кафтане. Тот сидел спиной к Евдокиму, и была видна лишь сизая, стриженная под машинку, изрытая шрамами голова.

— Мишка, да ты что, не веришь Шестипалому? — размахивал он возбужденно руками. — Да мы ж с тобой, Мишка, купчин брюхатых — во! А? — И крючник Шестипалый, раскрыв щербатый рот, прошелся по зубам грязными ногтями так, будто в комнате крутнули трещотку. — Да разве ж это солдаты? Видимость одна! Тьфу! У них даже ружей нет. За-пас-ники!.. И что же вы думаете? — прищурился он на депутатов. — Они хотят равняться с нами, крючниками! У нас союз, нас дума боится, двенадцать тыщ целковых выдала безработным, это тебе что? Между прочим, тыщонку тебе на оружие подбросили? Нет, ты скажи, подбросили?