Бутырский ангел. Тюрьма и воля - [20]

Конечно, полагалось бы встать да уйти. Памятуя недавний опыт, важно было бы ещё и флешку с рукописью забрать, только как-то не получалось с этим. Чисто физически не получалось, потому что ноги налились неподъёмной тяжестью, и спина в спинку стула вклеилась намертво. Вроде бы что-то в этой ситуации и сказать полагалось, вроде бы и язык во рту ворочался, но была уверенность, что для издания любого, даже самого простого звука сейчас потребуется неимоверная сила, которой у Сергея Дмитриевича не было, и взять которую было неоткуда.

В очередной раз уставился Калинин немигающим взглядом в красный аппарат, что стоял на столе у его собеседника. Очень хотелось сосредоточиться и додуматься до того, что в нынешний момент могло бы явиться выходом из ситуации, которая уже нависла и давила. Сосредоточиться, кажется, получалось, потому что ничего вокруг он не видел и не слышал, даже те звуки, что издавал генеральный директор, и которые совсем недавно образовывали сплошное «ум-ум-ум-ум» уже не звучали, будто отключил их кто. А вот додуматься ни до чего не выходило, словно вместе со слухом одним тумблером, и все мысли вырубили, и саму возможность производить эти мысли исключили.

«Из-за этого полупидора столько времени потерял!», — не сожаление, а что-то больше похожее на приговор высветилось в полупотушенном сознании Николая Дмитриевича. Высветилось ненадолго и неотчётливо, будто тот, кто эти слова по буквам составлял, совсем не уверен был в их правильности.

А потом совсем неожиданное случилось. Словно какая-то, до того сжатая пружина, распрямилась внутри и заставила Калинина из-за стола подняться, то ли в шутовском, то ли в радикулитном поклоне туловище склонить и чуть глуховато, но отчётливо отчеканить:

— Предложения Ваши интересны и неожиданны… Согласен, что в них нынешнее состояние нашего общества отражено… Всё очень злободневно и социально значимо…

Сам себе удивился Калинин, потому как во всём, что только что произнес, ни слова правды не было. Зачем было это говорить? Можно было бы и молча кивнуть или чем-то совсем нейтральным отделаться, как в разговорах с шустрой дамочкой из предыдущего издательства. Ещё больше он удивился, сам себя не узнавая, когда совершенно непроизвольно выпалил:

— Большое спасибо за помощь, за советы и рекомендации… Обязательно учту это в работе…

Правда, на протянутую для прощания руку не отреагировал, и флешку со стола генерального директора забрал без разрешения.

Уже на улице сам себя вслух спросил Сергей Дмитриевич:

— Врать-то на фига было?

Тут же и уточнил, колупнул уже начавшую саднить ранку внутри:

— Чего я врал то?

На заданный вопрос ничего не ответил, только сплюнул и выругался, приблизительно так же, как после последнего разговора с дамочкой из предыдущего издательства, только ещё позаковыристей. Ещё раз очень явственно вспомнил тот красный чуть старомодный аппарат на столе у своего недавнего собеседника, показалось, даже ощутил в руке его внушительную тяжесть, хотя к нему даже не прикасался. Вздохнул и ещё раз выругался. Вроде как пожалел, что не разбил телефоном голову генерального директора. Тут же прикинул, сколько за такое злодеяние ему нынешнее правосудие засветило бы. С учётом совсем недавней и, разумеется, не погашенной судимости, с учётом обязательного в подобных случаях общественного резонанса потянуло бы, как минимум, года на четыре. Если бы визг в газетах и в интернете поднялся, если бы открытые письма по общественным инстанциям начали гулять, если бы следак или судья из продвинутых либералов оказались, тогда и все шесть могли натянуть. Наверно, именно по этому поводу опять же вслух обронил он совсем короткое:

— Не вывез бы…

Тут же, сам того не желая, почему-то попытался представить, как люди, с кем он одолевал свой срок, обсуждают его написанный по недавно подсказанному сюжету рассказ. Засмеялся негромко и невесело, хотя картинка на заданную тему в сознании даже сложиться не успела.

Удивительно, но уже через полчаса от всего, что занимало его мысли, ничего не осталось. Будто не было вовсе ни генерального директора с бесцветными волосами на голове, по которой так хотелось шарахнуть старомодным телефонным аппаратом. Будто не произносилось им нелепых предложений. Казалось даже, что и предшествовавшего этой встрече общения с шустрой дамочкой из другого издательства не было. Ничего не было! Был только он — Сергей Дмитриевич Калинин, вчерашний арестант, вовсе не претендующий на высокое звание писателя, но очень желающий, чтобы его рассказы «про тюрьму, про зону» были непременно напечатаны. Как в подтверждение этого, ощущал он, что лежит в кармане флешка, на которой все эти рассказы собраны. Для полной уверенности трогал контуры флешки, что через брючную ткань угадывались: всё на месте, вот они — рассказы «про зону, про тюрьму», про всё как есть на самом деле. По его мыслям выходило, что всё ещё не так плохо, что «ещё не вечер», что главное: рассказы — целы, никто их не отобрал, не украл, а, значит, есть у них будущее. Себя всем этим, вроде как, и успокаивал и вооружал.

Уже дома на следующее утро всё в той же потрёпанной, сохранённой с лагерных времён записной книжке, отыскал он телефон ещё одного издательства, в котором что-то на лагерно-арестантскую тему издавалось из того, что в неволе успел прочитать. А через два часа всё происходящее начало складываться во что-то очень знакомое. Снова был кабинет, в котором множество полок с книгами тщетно боролись с пресной казённостью. Был и собеседник, то ли главный редактор, то ли генеральный директор издательства, опять же неопределённого возраста, невнятной внешности, с растительностью на голове непонятного цвета. Был и чай, про который хозяин помещения доверительно заметил «крепкий, как Вы привыкли, наверное». Было и многозначительное вступление собеседника о месте и роли темы неволи в отечественной литературе. От этого всего знакомой скукой повеяло. Кажется, все причины складывались, чтобы хлебнуть напоследок из красивой чашечки (действительно, забористым чаёк оказался, такой в зоне «бомбой» называют), кивнуть для приличия, да дёрнуть отсюда восвояси. Только дальнейшие события планы Николая Дмитриевича резко в сторону отодвинули.