Бустрофедон - [17]

— А остальные? — соображала Геля, упустив спросить про Кадма.

— А остальные где-то добрали. Они и подсказывают, откуда читать. Впрочем, это не всегда важно.

— Как это?

Отец пожал плечами. Неответ взрослых, как усвоила Геля, означал обычно «подрастешь — поймешь». Это ее не устраивало.

— Грекам лень было нормально писать?

— Пожалуй, что и лень. Но не только. Они надписи высекали на каменных поверхностях.

— И что?

— А то, что резец каменотес держит в левой руке, а молоток в правой. Работа это тяжелая. Если выбивать справа налево, лучше видно всю строку. А потом правая рука развилась, и материал для письма изменился. Надобность в бустрофедоне отпала.

— Жалко! — искренне сказала Геля.

— Ну, почему? Весь прогресс построен на облегчении жизни, — сказал отец. — Тогда землю пахали на быках, потому «бустрофедон» и переводится как «поворот быка».

Геле жарко захотелось выучить греческий алфавит, но дедовы книги по-прежнему кисли в сарае. Геля сняла с гвоздика ключ. По дороге за ней увязались неразлучные Лель и Люль. Вместе они тяжело расковыривали забитые ящики, для чего пришлось одолжить у Усача ломик — разумеется, без спроса, дождавшись, пока он в своем сарае, наполненном инструментами, отвернется. Фанерная крышка подалась. Сверху лежали отсыревшие сказки Пушкина. Геля, балансируя на куче оставшегося с зимы угля, открыла книгу. Из нее выпал портрет принца Сианука, пострадавший значительно меньше сохранявшей его книги. Тома, лежавшие глубже, тоже покоробились и пахли тиной.

— Ско-о-о-лько! — пропел восхищенный Лель, насколько знала Геля, не большой читатель, но по контрасту со своим ростом поклонник больших величин.

— Клиги! — с уважением сказал Люль.

Остаток дня они вытаскивали содержимое ящиков и раскладывали для просушки на скамейках, которых во Дворе было, как в небольшом летнем театре. Иногда в месте их скопления показывали кино про бактериологическую атаку, повесив экран на большую раму, а в промежутках скамейки использовались по прямому и косвенным назначениям — например, для беготни с перепрыгом. Страницы волнились наподобие шифера. Усач, которому они вернули ломик, как только он еще раз отвернулся, подошел, выбрал воспоминания маршала Буденного.

— Возьму на прочтение? — спросил он почтительно.

Геля охотно кивнула, лишний раз отметив, что Усач походит на фотографию этого Буденного, как на собственную.

Наконец отрыли энциклопедию, ради которой затевался сарайный подвиг. Больше никого книжный ассортимент особо не заинтересовал, и Геля с братьями понемногу перетаскали вынутое домой. Они с Лелем носили стопками, а Люль — по две книги под мышками. Греческий алфавит выучился быстро. Писание бычьим маршрутом она не возобновила — привыкла уже обходиться данностью.

Скоро во Дворе и окрестностях сросшейся с ракеткой Геле не было равных. Гарик из Сто Пятого лично приходил сразиться с ней. Красавец Агламазовский опозорился, уронив волан после ее неберущейся подачи, жестко нацеленной в грудь противника. Сама она отбивала подачи любой сложности, успевая на гепардовской скорости и растяжке метнуться в обе стороны или отбежать назад. Рубились до полной темноты. В глазах перед сном плавало жидкое стекло, и шея болела, как у висельника. Гелю устраивало, что бадминтон не нарушал двух главных условий — интимности и одиночества. Партнер находился достаточно далеко, чтобы посягать на тебя руками. Правда, с одиночеством вышла незадача. Как только Геля усаживалась читать добытую энциклопедию, в дверь всовывалась мокро-лохматая от беготни голова, и без обиняков и преамбул раздавался сакраментальный вопрос:

— Геля выйдет?

Это значило, что народ ждет явления королевы. Очередь за право стать ее бадминтонным визави росла день ото дня. Впереди было целое лето!

А когда оно неминуемо кончилось, Геля написала свое полное имя на тетрадке по русскому греческими буквами. Снова разразился скандал, и Колчигин сказал:

— Вот дело что! Исключить я тебя не имею права, но на второй год оставлю, если будешь выкрутасничать.

Геля насторожилась, но пришла к заключению, что учебный год только начался, и, пока подойдет срок исполнения угрозы, много всего произойдет, и Колчигин обещание забудет. Выкрутасничала Геля до следующего лета не больше и не меньше, чем обычно.

В центр она отправилась впервые после смерти мужа. Соседний магазин не в счет — он входил в границы освоенной территории. Магазин именовался по инвентарному номеру — семнадцатый. Кто-нибудь вбегал во Двор и истошно кричал:

— В семнадцатый колбасу привезли!

Все бросали стирку или карты, в которые резались под окнами Гуни, и бежали на угол Карлушки — бывшей Долгой, самой длинной и вечно грязной из-за оживленного движения, и бывшей Семинарской. Колбасу вывозили в торговый зал в огромном (Двор говорил: «огроменном») контейнере килограммов на четыреста. Искусство состояло в выхватывании батонов из-под носа грузчика и пробегом к кассе, очередь в которую занимала самая расторопная из старух на всех. Колбасу различали «по вязочке». У «Докторской» были две перевязки наверху батона. У «Любительской» в искусственной оболочке имелся поясок. У «Чайной» — две перевязки посередине. Конечно, на разрез имелись различия по цвету и по жирности, но колбасу брали исключительно батонами и палками и резали только дома. Иногда грузчик Петр успевал объявить: