Бустрофедон - [15]

Бабуль тихомолком гладила Гелю по коленке под столом. Это означало, что отвечать не стоит. Но отвечать не стоило никогда, и Геля об этом прекрасно знала. Дальше пошло еще скучнее.

— Неблагодарная! — кричала мама. — Ты почему в бадминтон не играешь? Я его на последние деньги купила! А отец твой любимый алиментов не платит!

Про последние деньги говорилось чуть не каждый день, при этом покупались продукты и наряды для мамы. А что такое «алименты», Геля не знала, но теперь собиралась выяснить.

— Я не умею, — сказала Геля касательно бадминтона.

— А что ты умеешь? Двоечница! — кричала мама. — Будешь все лето математикой заниматься!

«Скоро лето!» — подумала Геля и стала вспоминать Туторовское, Брянский лес и деда в белой куртке, которую он называл каким-то яблочным словом «тужурка», и легкой шляпе в сеточку.

Когда истерика более-менее улеглась, Геля осторожно взяла чехол с бадминтоном и неслышно вышла во Двор. Она хотела спрятать его понадежнее, но не отыскала хорошего места.

— Чего это у тебя? — шустро подлез Колян Водищев.

— Так, — сказала Геля неопределенно.

В строгой иерархии Двора она уже заняла свое место. Двор говорил на том же языке, что и Туторовский, сильно переучиваться не пришлось. Процесс возрастал многоступенчато. Учитывались происхождение, родственные связи, степень неподчинения взрослым законам. Необходимым условием приобщения и последующего посвящения было отсутствие жадности. Но всякий, успевший произнести: «Сорок один — ем один», освобождался от повинности, заключавшейся в опережающей формуле: «Сорок восемь — половину просим». Варианты считалки про зайчика — любителя прогулок — тоже повторялись. Попав в больницу после роковой встречи с охотником, в одном случае зайчик совершал действия криминального характера («он стащил там рукавицу»), в другом выявлял признаки дистрофии («оказался он, как спица»). В общем, по части фольклора Геля не подкачала.

Делиться едой ей, не знавшей нехватки при дедовской запасливости, труда не составляло, книги никого особенно не интересовали, но хорошие истории и умение их складно излагать котировались высоко. И хотя Гелю из-за Бабуль и ее всем «вы» ранжировали по ведомству интеллигенции, присутствие во всех проказах и хулиганских выходках допускалось. А это было уже весьма немало!

Геля достойно проявила себя еще зимой, когда с обочинного сугроба, нашвырянного лопатой с жестяной насадкой при чистке асфальта, надо было попасть ледышкой в проходящую машину, и Гелин бросок угодил точно в лобовое стекло «москвича», мгновенно пошедшее трещинами, как замерзшая лужа, по которой ударили пяткой. Фокус состоял в том, чтобы успеть скатиться с сугроба и перекатиться под ворота. А там уж ищи-свищи и попробуй доказать. Водитель вбежал во Двор, когда группа вандалов мирно сидела на Гелином крыльце и голосами подпольщиков пела «Взвейтесь кострами».

— Убью, гад буду! — сказал водитель, оценив обстановку, уразумел, что докапываться бесполезно, и сплюнул.

Слава говорил, что у «победы» позднее зажигание, и Геля раскусила эту метафору ночью, когда на нее накатили раскаяние и страх.

— Не вертись, деточка, — сонно сказала Бабуль.

Но Двор безоговорочно признал Гелины заслуги, и она шагнула на следующую ступень архаровской табели о рангах.

Каждое лето отличалось каким-либо маниакальным пристрастием, обычно сопряженным с разной степенью самоубийственности. Одно лето было пистонным.

Пачки бумажных пистонов, кружочком с коричневой родинкой под пергаментом в середке напоминающих конфетти, закупались в течение учебного года и береглись от сырости. Стреляние из игрушечного пистолета, приспособленного под это изобретение, считалось неоправданно трудоемким. Пистоны ценились за самодостаточность. Набрав обломков кирпича, пистоны раскладывали по бордюрам и шарахали по ним, стараясь попасть в центр. Очень эффективно было садануть по кружочку молотком. Особо меткие коротко придавливали пистон ребром монетки, особо мужественные — ногтем, а особо безнадзорные бегали на вокзал и раскладывали пистоны по рельсам. Запахом бертолетовой соли были пропитаны одежда и волосы, а синеватый дым не успевал рассеиваться до возвращения родителей с работы.

Неустранимая тяга к оружию не зависела от пола и толкала на экзотические, при этом беззатратные изобретения. На карандаш наматывалась половинка новогодней открытки, один конец которой загибался и закреплялся проволокой. С противоположной стороны засыпалась и плотно утрамбовывалась марганцовка, после чего дырка заматывалась проволочными остатками. В небольшое отверстие по центру вставлялась спичка, поджигалась, и сооружение резко отбрасывалось подальше. Взрыв производил впечатление настоящего и сопровождался историями об оторванных пальцах и вытекших глазах.

Другое лето выдавалось карбидным. Карбид добывали на стройках, где газосварщики вытряхивали его из баллонов, нимало не заботясь о последствиях. Вонял он смесью тухлого яйца и съеденной головки чеснока. Но искупалось это погружением подожженного рахат-лукумного, словно бы обсыпанного сахарной пудрой, кусочка в лужу с дымным, при этом сухим шипением и возможностью там, в луже, держать эту ценность в руке без страха обжечься ацетиленовым выделением. Стройки, свалки и гаражи вообще служили поставщиками счастья.