Буря - [56]

— Ладно, не будем об этом… Телевизор включи. Может, кино какое кажут.

Я включил. Кино действительно «казали». Но до него ли мне было, хоть я и сделал вид, что смотрю на светящийся экран?

Когда попили чаю, перешли на диван. Она, вернее, перешла и села, поджав под себя ноги и облокотившись на подушку. Я присел рядом, но не близко, и всё время, пока на экране что-то суетилось, не поворачивая голову, чувствовал её волнующую близость и от этого едва переводил дыхание.

Незаметно стемнело, во всяком случае в комнате. Я осторожно глянул на соседку. Она спала, склонив голову на подушку. Рот её был чуть приоткрыт. Бархат сомкнутых век вздрагивал во сне. Волосы слегка растрепались. И столько было в этой тихой позе обаяния, что я не выдержал, нагнулся и стал нежно целовать её пухленькие ровненькие пальчики. Она зашевелилась, сонно сказала: «Я сплю?» — и опять закрыла глаза.

Я поднялся, тихонько предложил ей лечь. Она послушно протянула ноги вдоль дивана, при этом халатик съехал вверх, обнажив ноги, я тотчас поправил его, она сказала: «Угу», — и, положив голову на подушку, повернулась набок.

Выключив телевизор, я присел на полу рядом, положил голову на диван напротив её лица. Как я любил в эту минуту каждую его чёрточку!

Не знаю, сколько это длилось, но стемнело совсем. Я не мог уйти, оставив её в открытом доме. И будить было жалко, и находиться дольше казалось неприличным. Мало ли! Вдруг бабушка пустится меня искать, войдёт, а тут такая картина… Ещё хуже, если появится отец. Интересно, успела она отшить его или это было ещё в проекте?

Я осторожно поднялся, склонился над ней и осторожно поцеловал в губы. Она тут же обвила мою шею и стала целовать меня томно. Я потихоньку прилёг рядом на край. Но она вдруг проснулась.

— А, это ты! Что ты тут делаешь? Зачем ты лёг? — и догадалась: — А-a… Прости. Приснилось. Уже ночь? Который час?

— Мне пора, закройтесь. Вы правда никого сегодня не ждёте?

— Правда. Ни сегодня и никогда. Хватит. Не такая же я… А ты хороший! И не я тебе нужна.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, миленький, знаю.

— Как хорошо вы это сказали — миленький! Вы никогда прежде так не говорили!

— Не говорила. А ты взял и моё сердце растопил…

— Перестаньте, или я не знаю, что сейчас с вами сделаю!

— Ничего ты со мной не сделаешь.

— Почему это?

— Потому что всё, что можно было сделать, со мной уже сделали. Ничего больше сделать нельзя. Ничего не осталось. Пропасть одна. Чуешь?

Я едва сглотнул слюну.

— Что?

— Пропасть! Чуешь, слышу, чуешь! Вон как сердечко бьётся! Воро-обушек!

— Прекратите!

— Ну иди, ещё разок поцелую, и ступай, и больше не приходи.

Она обняла и поцеловала меня. Спросила:

— Красивая я?

— Да!

— Только замуж никто не берёт. Этого хоть сейчас всем подавай, а замуж; никто не хочет.

— Как это — никто? А я?

— Ты! Ты глупый ещё… Какой из тебя жених? Ладно, не обижайся, иди.

— Можно, ещё чуть посижу? Тут, на полу, рядом?

— Сидел уже… И сам только что сказал, домой пора. Иди. Я сейчас встану и закроюсь.

— Закройтесь тогда сразу, чтобы я видел.

— Хитришь?

— Нет.

— Ну пойдём.

Но я хитрил. В темноте коридора я опять обнял её и стал жадно целовать. Она почти не сопротивлялась, только шептала: «Что же ты со мной делаешь? Пусти, ну пусти же… Всё, хватит…»

— Только пообещайте.

— Чего?

— Что не прогоните меня завтра. Я без вас умру! Я покончу с собой!

— Этого ещё не хватало! Приходи, коли так. Только ещё больше измаешься. Не видишь разве, чад это?

— Нет! Нет!

И я было вышел на улицу, но тут же опять приоткрыл дверь и сказал:

— Люблю!

— Тише! Вдруг услышат?

— Пусть! Люблю! — сказал я громче, и дверь передо мной с шумом захлопнулась.

И тут, чего никак не ожидал, прямо за калиткой увидел знакомый силуэт. Да, это была она, Mania! Я подошёл, открыл калитку. Mania посмотрела на меня каким-то сочувственно-укоризненным взглядом и, покачав головой, спросила:

— Другое?

Я ничего не ответил и прошёл мимо. Нет, конечно, во мне что-то дрогнуло. Но, думаю, то была не любовь, а жалость.

— Никит!

Я не узнал её голоса, столько в нём было обиды, боли. Я обернулся.

— Что?

— Ничего!

И, развернувшись, она побежала по тускло освещённой улице, в конце которой я увидел ещё три фигуры — Леонида Андреевича, Любы и Веры.

12

Бабушка встретила меня с затаённой обидой, на разговор не шла, на шутки не отвечала. Даже поесть не предложила. Отца дома не было. «Неужели всё пьют?» И хотя было поздно, я позвонил Лапаевым. Трубку опять взяла Варвара Андреевна, сказала: «Весь день похмелялись, теперь дрыхнут. Все нервы мне вымотали».

В некотором смысле я был рад. Во всяком случае, можно было спать спокойно, не надо было никого караулить, ни за кем следить. И всё бы ничего, да застряло перед глазами Машино лицо. Такое жалкое… Я даже поморщился. Постарался об этом не думать. Но то одно, то другое само собой стало всплывать в памяти, бередить.

«Да, но теперь уже действительно всё», — сказал я себе, и другие, более сильные и волнующие воспоминания захватили моё сердце.

В эту ночь со мною опять чуть не случилось «этого»… И опять вся ночь прошла в поисках укромного места.

На этот раз разбудила меня бабушка. От двери окриком. И сразу объявила, чтобы я «сию же минуту» ехал к Лапаевым и «тащил отца домой».