Бурса - [65]

— Ты на фырок и на попа не заправляй, так и эдак! — яростно перебил его Главный Начальник.

Горячий тон, искреннее возмущение, оглушительные народные выражения, видимо, повлияли даже и на упрямого Бурого Медведя, и он промямлил:

— А ты зачем пинаешься?

— Бездельник!. Негодяй!.. Вельзевул длинношерстый! — гремел Начальник, еще сильней напирая на народные выражения.

Тут выступил Стальное Тело с чугунным гашником.

— Дело можно поправить, — ободрил он нас глубокомысленно и многозначительно.

— Можно ли поправить дело, — с издевкой спросил Черная Пантера, — ежели от сарая остались одни головешки?

— Дело можно поправить, — еще тверже, еще многозначительней объявил Стальное Тело с чугунным гашником.

Туги-душители молча воззрились на своего собрата. Тогда в тишине раздался замогильный голос, подобный гласу чревовещателя:

— Надо поджечь всю бурсу, со всем барахлом. И никому не будет обидно, и все станут довольны, и не о чем будет спорить…

Туги-душители смотрели на Чугунный гашник, не в силах ни слова проронить. Простота и гениальность предложения их потрясли.

— Как же это так? — пролепетал хранитель печати, Петя Хорошавский.

— А вот так… возьмем и спалим всю бурсу, — неумолимо отражал сомнения Чугунный гашник.

Даже делавер дикий, даже и он был сбит спанталыку; он помахал буйной головой и пощупал свой нос, точно желал убедиться, наяву ли, во сне ли все это происходит. У Главного Начальника народное выражение застряло где-то в горле, и он долгое время не в состоянии был его исторгнуть и только, почтенно помедля, наконец выглотнул жалкий недоносок, потерявший всю силу и крепость.

Хуже всех досталось мне, Верховному Душителю. В обвинительной речи я пожалел, что бурса не поглощена вся пламенем. Я сказал это, дабы разоблачить вождя делаверов и гуронов; однако Стальное Тело с чугунным гашником не понял всей тонкости и условности моего выступления и без обиняков сделал немедленные выводы умопомрачительного свойства. Приходилось итти напопятную, что сделал я, прямо сказать, неискусно и даже дрянно.

— Поджигать бурсу, — заявил я тугам, — преждевременно. Сбухты-барахты ничего делать нельзя. Надо все тщательно обдумать и взвесить. Я говорил о поджоге бурсы «вообще».

— Что значит «вообще»? — переспросил не без ехидства вождь делаверов.

Я притворился, будто не расслышал вопроса.

— Не уклони сердце мое в словеса лукавствия, — заметил Стальное Тело и мрачно усмехнулся, отчего я даже растерялся и умолк.

— Но почему мы должны поджигать бурсу? — вступился Трубчевский-Черная Пантера. — Витька дал пинка Сереге, а мы из-за этого должны жечь бурсу? Чепухенция!

— В самом деле, — подхватил я разумное слово приятеля. Оно, это слово, прозвучало вполне убедительно.

— Играй назад!..

— Клянусь мустангом и лассо ковбоя, я согласен с Черной Пантерой!

— Аминь, кедры ливанские и скимны рыкающие…

Бурсу решили пощадить; забыли обсудить поступок делавера. Один Главный Начальник отдаленно напомнил о первоначальной цели нашего сборища.

— Жалко, что не сделал я тебе мордухая, — объявил Витька, выразительно поглядывая на вождя гуронов.

— Не бывать скурлатому богатым, — ответил Бурый Медведь.

…После пожара туги-душители свершили несколько более мелких подвигов. Из них, пожалуй, следует отметить расправу с наушником Харузиным. Мы накрыли Харузина пальто в нужнике, когда он там облегчался, вдавили его в сиденье, измазанное испражнениями. Харузин мычал, стонал. Оставили мы его полузадушенным. На другой день фискал слег в больницу. Скорее всего он догадался, кто с ним расправился. Мы заметили: бурсацкое начальство стало усиленно за нами наблюдать.

Примкнул и был принят в сообщество третьеклассник Шурка Елеонский, прозвищем Хамово Отродье. Прозвище это Шурка сам придумал себе и переменить его не пожелал, чем даже туги-душители были несколько обескуражены. Широкоплечий, низкорослый, сутулый, Шурка общительностью не отличался. Обладал незаурядными способностями в усвоении древних языков, но учился испрохвала, книг тоже читал мало и обычно любил гулять по коридору либо по двору, где-нибудь на задах, заложив за спину руки и что-то обдумывая. Погуляет, погуляет, подойдет к группе бурсаков, прислушается, посмотрит острыми, «свиными» глазками, усмехнется про себя и, ни слова не говоря, отойдет. О чем он размышлял, было неизвестно. Но мы знали: Хамово Отродье не выдаст, от опасного дела не отступится, и потому мы не отказали ему, когда он попросился в наше сообщество.

Отношения наши с бурсаками складывались сложные. Мы старательно соблюдали тайну, но в бурсе, в закрытом учебном заведении, скрыть себя вполне от любопытного взгляда, понятно, невозможно. Многие догадывались, кто является настоящим виновником проделок. Одни нам сочувствовали, охотно при случае выгораживали нас, лжесвидетельствовали в нашу пользу, предупреждали о начальственных кознях и западнях, выручали на уроках. Но таких было меньшинство. Большинство сторонилось нас и обходило. Уклад бурсацкий, мрачный и непотребный, изуверски угнетал нас, но многие дорожили и этим укладом. — «Выгонят — пойдешь под красную шапку!» — стращал бурсаков Тимоха солдатчиной. — «Уволят — пропадешь ни за грош, — твердили домашние, — будешь век вековать на побегушках у лавочника, либо в подмастерьях». Жизнь прожить — не поле перейти. Против рожна не попрешь, плетью обуха не перешибешь, а сунешь нос, куда не следует — тебе покажут, где раки зимуют, будешь гол, как сокол, или попадешь туда, где черный ворон кости православной не занашивал. И бурсаки видели: кругом люди духовного звания нищенствовали либо торчали в консисториях, послушничали в монастырях, пономарничали, низкополонничали, спивались. «Пропадешь!» — твердили кругом, и бурсаки уже с отрочества набирались благоразумия, расчетливости, страха перед жизнью, рабского духа, готовые, однако, в любую удобную минуту своим «благодетелям» посильно навредить и напакостить.