Бурлаки - [68]

После митинга батальон, построившись повзводно, прошел под аркой и с песнями направился по главной улице села.

— Эх! Оркестра нет! — сокрушался Меркурьев. — Сейчас бы церемониальный марш!

4

Обстановка с каждым днем становилась все тревожнее. Восточный фронт настойчиво требовал пополнений. В нашей губернии была объявлена мобилизация всех возрастов.

В волость приехала комиссия: врачи, представители командования кавалерийского полка. В состав комиссии вошли наши комиссары, Панин, военрук Чудинов и я как старший писарь.

В первый день мобилизации на комиссию вызвали командиров. Романова и Охлупина оставили в штате военного комиссариата и отпустили домой.

Явился Пирогов. Военный врач, с вытянутым бритым лицом, задал обычный вопрос:

— На что жалуетесь?

— Здоров и годен, — отрапортовал Пирогов.

— Поздравляю, поручик. Значит, зачисляетесь в кавалерийский полк, — сказал председатель комиссии, один из командиров кавалерийского полка.

— Разрешите не согласиться. Здесь тыл. Я желаю на фронт.

— Через день, через два может случиться, что все пойдет наоборот: здесь будет фронт, а там — тыл, — возразил председатель.

Доктор, воспользовавшись разговором членов комиссии с Пироговым, успел раздеть Ефимова и, несмотря на его протесты, вертелся вокруг со своей трубкой.

— Дышите… глубже… еще! А сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— Очень хорошо… Хрипы, ослабление сердечной мышцы, миокардит… Годен ограниченно.

Ефимов запротестовал:

— Товарищ доктор! Я знаю, что у меня с сердцем неважно. Меня с флота уволили по белому билету. Но не в этом дело. Я — большевик! И обязан идти на фронт. И пойду, не считаясь ни с болезнями, ни с вашей комиссией.

— Куда же вас направить? Наш десятый полк, как вы знаете, хотя и кавалерийский; но сухопутный, — пошутил кавалерист.

— Прошу на общих основаниях, в распоряжение уездного военкомата, — попросил Ефимов. — Вместе с рядовыми.

— Никуда не пойдешь! — вдруг заявил Панин. — Здесь тоже надо кому-то защищать Советскую власть. Пиши, доктор, что у Ефимова чахотка, тиф и всякие болезни.

И доктор в карточке Ефимова вывел: «Не годен».

В деревнях готовились провожать мобилизованных. Варили брагу, гнали самогон, стряпали шаньги, сушили сухари.

На деревенских угорах собирались старики и судачили:

— Большевики с германцем пошли на мировую, а гонят наших сыновей с ружьями брат на брата… В прошлый раз на пристани был, проезжающий рассказывал…

— Я еще на японскую ходил. Знаю эту войну. Советская власть пришла, хорошо думали жить, да вот последнего кормильца отбирают…

— Можно и не ездить на войну. Всех силой на пароход не загонишь…

Подобные разговоры слышались повсюду. Мы, как могли, объясняли крестьянам, что не большевики затеяли войну, а буржуи, что они хотят снова отобрать у мужика землю, у рабочего — заводы. Приходится защищаться. Но среди населения толкались разные «проезжающие» шептуны и будоражили народ. Появились листовки с призывом к мобилизованным отказаться от выезда из деревень, а большевиков выгнать из Строганова.

Панин ругал комиссаров:

— Ребят только шагистике учили да как колоть штыком соломенные чучела. На откуп офицерам ребят отдали. Не занимались с ними, не объясняли, для чего нам нужна Красная Армия.

А Федот Сибиряков оправдывался:

— Кому объяснять? Из бедноты сами знают, для чего надо учиться военному делу, к чему готовиться. А ты скажи: на какой черт мы готовим всех без разбору? Ведь вместе с моим сыном учились и племянник Зобина, и псаломщик — все учились, кому и винтовку нельзя доверить. Такие-то и бузят больше всех.

— Выучили вояк на свою шею, — ворчал Панин. — Я бы только своих людей брал в Красную Армию, а кулацкое отродье — в город, канавы копать! Эх, поздненько мы спохватились!

Мы спали с оружием. Под подушкой наган. Рядом винтовка. А офицеры — и наши и члены комиссии, — как позднее выяснилось, спокойно ночь в полночь разгуливали по селу, ходили в гости в семьи мобилизованных из зажиточных.

В последнюю ночь перед отправкой мы собрали красногвардейский отряд и расставили секреты вокруг села.

А утром начался пьяный мятеж.

Мобилизованные разъезжали по селу на тройках, горланили похабные песни, на нижней улице, где жили семьи водников, почти во всех домах повыбивали стекла. На площади свалили арку, сломали трибуну и запалили костер. Сбили замки с кооперативной лавки, расхватали товары.

Меня беспокоило, что с Финой. Ведь она живет на нижней улице, и хулиганы ее, конечно, в покое не оставят.

Захватив с собою пару гранат, я под прикрытием высокого берега побежал в конец села. Около пристани проскользнул на огороды и подобрался к дому, где жила Фина. Чтобы попасть во двор, пришлось войти в переулок. Здесь меня окружили подвыпившие парни.

— Попался, комиссар!

Я ухватился за верхнюю жердь прясла и снова оказался в огороде. Поднял гранату со снятым кольцом. Парни, не ожидавшие такого отпора, ринулись врассыпную.

Сильно заколотилось сердце, когда я увидел выбитое окно в комнате Фины. Открывая ворота во двор, вымазался в чем-то липком. Запахло дегтем. «Гады! Ворота вымазали».

Дверь в избу была подперта колом. Сильным пинком я выбил подпору, распахнул дверь.