Буриданы - [3]

— А можно спросить, откуда такая фамилия — Буридан?

Привычный вопрос, только на сей раз он прозвучал с опозданием, не при знакомстве, а чуть позже. Если должник ищет дорогу к сердцу кредитора, то она проходит не здесь.

— Я родом из Лифляндской губернии, мой прадед был мельником. Когда в наших краях после Манифеста свободы стали давать фамилии, помещик якобы спросил, какую мой прадед предпочитает, Мельдер или Вески. — Ему пришлось перевести оба слова на русский язык; хозяин кивнул, понял, мол. — Прадед надолго задумался, помещику надоело ждать, он рассердился и сказал, что тот колеблется, как буриданов осел, так пусть его фамилия и будет Буридан.

Обычно этот рассказ вызывал смех, иногда и удивление, спрашивали, кто такой Буридан и что случилось с его ослом, но сегодняшний собеседник только кивнул опять и снова задумался.

— Ну что ж, господин Буридан, буду с вами откровенен, — сказал он наконец. — Свободных финансов, как вы выразились, у меня в промежутке не образовалось. Вы, конечно, можете объявить себя реквирентом, но, честно признаюсь, ваши шансы вернуть свои деньги минимальны. Поместье в ипотеке,

а требования уже сейчас превышают ожидаемую аукционную прибыль. Все, что я могу вам предложить, это именно то, что упомянул и Ерин, — плата натурой. Пойдите во двор, оглядитесь, может, что-нибудь понравится.

Алекс кивнул, он не стал объяснять, что, въезжая в мызу, именно так уже и поступил.

— Я видел во дворе двух верховых лошадей…

Он запнулся, поскольку хозяин буквально подскочил.

— Извините, но лошадей я вам отдать не могу. Они принадлежат моей сестре.

Словно рассердившись, что ему приходится отказываться от собственного слова, он встал и опять пошел в угол.

Вот такие они есть, подумал Алекс, глядя, как хозяин вытаскивает из буфета бутылку, жить в долг могут, а платить по долгам — ну что вы! Второе унизительно, первое — нет. Пока его должник наливал себе, он имел время подумать. Проезжая, он слышал слабое кудахтанье из курятника, в загоне рыла землю пара худых свиней… Что ему с этой живностью делать, везти на ростовский базар на продажу? Он поднял взгляд, увидел, что хозяин следит за ним с пустой рюмкой в руке и еле заметной усмешкой на губах, и почувствовал, что начинает злиться.

— Возможно, еще что-то в вашем имении принадлежит кому-нибудь другому? — спросил он вежливо.

— Все прочее в вашем распоряжении.

Алекс встал.

— В таком случае, если позволите, я заберу мебель из вашего кабинета.

И скучно и грустно… Скорее все-таки грустно, чем скучно, — поскольку всегда можно открыть книгу. Хотя кто знает, может, как раз наоборот, скорее скучно, чем грустно, — почему иначе рука постоянно тянется к книге? Грустить можно и ничего не делая, вернее, только ничего не делая и можно грустить, ибо наполовину грустить невозможно, грусть должна овладеть тобой целиком, заполнить все жилы, иначе она никакая не грусть, не сладко-больная грусть. Все ведь на самом деле в порядке, родители живы и здоровы, братья тоже, но, несмотря на это, грустно: как будто хочется чего-то, а чего, не поймешь… Хотелось бы желать. Хотелось бы, но смелости не хватает. Желания никуда не ведут, они неисполнимы. Хотя, с другой стороны, разве желание само по себе не важнее всего? Хочешь, значит, живешь — сердце сразу начинает стучать сильнее, кровь поднимается в голову… Сердце и должно громко стучать, громко и неровно, только сердце негодяя никогда не пропускает ударов. А как долго можно жить одними желаниями? До бесконечности? Нет, это немыслимо. И годы проходят — да что там проходят, бегут, скачут, мчатся, летят — пустые бессмысленные годы. Двадцать четыре изнурительно жарких лета и двадцать четыре убийственно ветреных зимы… Все то же солнце, все та же полынь. Только раз в году, весной, зацветут крокусы, тюльпаны и маленькие синие гиацинты, зацветут на день-другой и увянут, никогда не увидишь, чтобы они цвели дольше, неделю, две недели, месяц, год.

— Тпру!

Как послушно остановилась коляска. Прав был тот, кто сказал, что порок правит добродетелью. Лошади трудолюбивы, умеренны в потребностях и великодушны, они не пьют водку, не матерятся, не воруют, не бросаются друг на друга с ножом. Если бы их копыта могли держать вожжи, может, они со временем и человека перевоспитали бы, превратили бы гнусное животное в возвышенное существо. И если этого кучера, слезшего с козел и на глазах женщины бесстыдно расстегнувшего ширинку, в течение нескольких месяцев за каждое подобное скотство стегать тем же кнутом, которым он хлещет лошадей, может, и он поймет, как надо вести себя, чтобы тебя считали человеком, а не скотиной?

Светловолосый молодой человек, который, потягиваясь, выпрыгнул из коляски, казался более воспитанным — конечно, те, кто платит за езду, знают приличия, но у них другой недостаток, они верят во всемогущество денег. «Девица-красавица, о чем мечтаешь под карагачем? Будь осторожна, не отдаляйся от дома, не то похитит тебя злой чечен, увезет далеко-далеко в горный аул и сделает своей младшей женой, которой положено слушаться всех старших!» Шутки всегда были одинаково плоские, имели целью любой ценой тебя рассмешить — от смеха до любви, как говорила мать, один шаг. Но кому нужна такая короткая, не длиннее, чем взрыв хохота, любовь? Любовь должна быть вечной, или пусть ее не будет вовсе. Но вечное казалось невозможным… Почему этот молодой человек вдруг пошел к магазину, по дороге оглядываясь на нее? Папиросы купить, не иначе.