Буридан - [80]

Она медленно подняла голову и тогда увидела своего мужа.

И она содрогнулась. Она забыла, что ей нужно играть определенную роль, чтобы спасти свою свободу, быть может, свою голову. Она забыла, что этот человек явился сюда как судья. Невыразимое удивление охватило ее душу. Удивление, жалость, глубочайшая жалость — да, но также и некая горделивая надменность. Никогда еще она не видела, чтобы лицо мужчины несло на себе такие следы страданий, — даже бледная физиономия Филиппа д'Онэ, обожавшего королеву страстью столь чистой, всегда выглядела куда менее изможденной. И про себя она прошептала:

— Как же он меня любил!..

Людовик едва заметно покачал головой.

— Я изменился, не так ли? — промолвил он с бесконечно печальной улыбкой.

Она не ответила. Она смотрела на него с отчаянным удивлением, и нечто неслыханное, ужасное, необычное, невероятное происходило в этом подверженном внезапным переменам настроения сердце, она шептала себе:

— Как бы любила его я, если бы.

Вдруг она задрожала, и этот странный феномен завершился неожиданным озарением:

— Господь небесный!.. Неужели я начинаю влюбляться в него теперь?.. Теперь!..

Пораженная, ошарашенная этой мыслью, она пожала плечами, отмахнувшись со всем неистовством своей души от того, что обволакивало ее с той ужасной, пугающей иронией, коей прикрывает свои ловушки природа.

Любить!.. Она начинала любить!..

О! Любить любовью чистой, целомудренной, любовью девственницы, любовью, которая уже раз так сильно освежала ее пылкое сердце, меняя ее сущность!

Любить этого молодого человека, которым она пренебрегала, над которым насмехалась, которого убила!

Любить! Да! Именно из-за этого она и начинала его любить!

Потому что она видела смерть на лице Людовика! Потому что видела, что он умирает не от стыда рогоносца-мужа, не от того гнева, который испытывают властные супруги, но умирает от боли, от любви!..

Она задыхалась, пятилась, глядя королю прямо в глаза с тревогой, удивлением и страхом!.. Тревогой и страхом, которые вызывала у нее эта любовь!..

Людовик медленными шагами подошел к столу, на который поставил пузырек, наполненный некой прозрачной, как ключевая вода, жидкостью.

Затем он направился к окну и отдернул занавески.

Лучи заходящего солнца залили светом комнату, где разворачивалась эта драма.

Маргарита в резком движении повернулась к окну.

И тут у нее закружилась голова, ужас прошлой жизни ослепительной вспышкой разорвался в ее мозгу. Она вытянула вперед руку, помахала ею, словно прогоняя некого призрака, и прохрипела:

— Нельская башня!..

Глубокий вздох вырвался из груди Людовика Сварливого. Она упала на колени, прикрыла глаза руками и пробормотала:

— Завесьте окно, сир, я вас умоляю. Разве вы не видите, как я страдаю!..

Ее сожаление и угрызения совести были очевидными, но Людовик медленно покачал головой и сказал:

— Вот и признание. Да, если я все еще и нуждался в неком твоем признании, чтобы окончательно убедиться, то — вот оно, это признание. Нельская башня, Маргарита, — неопровержимый свидетель моего несчастья. Ты говоришь, что страдаешь? Что до меня, то я уже не страдаю. Думаю, я исчерпал все запасы своих страданий. Нельская башня!.. Это Готье и Филипп д'Онэ, зашитые в мешок и сброшенные с верхней ее платформы в Сену.

Она всхлипнула и припала еще ниже к полу, словно раздавленная.

— Филипп умер, Маргарита, — продолжал король.

Она издала душераздирающий вопль.

Король продолжал, возможно, даже не услышав:

— Готье тоже вскоре умрет. Они вошли в Нельскую башню и ощутили дуновение смерти, как ощущали его все те, что переступали за этот проклятый порог. Посмотри, Маргарита, ну же, так надо! Я же смотрю.

Испуганная, она повиновалась, поднялась на ноги, и ее широко открытые глаза уставились на башню.

— Что ты видишь, Маргарита? Говори! Если не скажешь, я скажу сам.

— Пощади, — прохрипела Маргарита, — пощади, Людовик!..

— Что ж, я скажу! Ты видишь тех, кого завлекала туда. Сколько их было? Кто знает? Кто сможет сосчитать поцелуи, коими по ночам твои губы опьяняли и отравляли губы твоих любовников? Вот Сена. Жаль, я не могу слышать, что она говорит, и собрать все те мольбы, которые довелось услышать уже ей самой! Я видел, Маргарита. Видел там, наверху, там, где ты раздавала любовь и смерть, видел картины, изображавшие твою красоту, там! Это там я страдал и плакал!.. О, Маргарита, знала бы ты, как я тебе доверял!.. Мне кажется, что я уличил бы во лжи самого Бога!..

Жесточайший стон сорвался с перекошенных губ Маргариты.

В этом-то и заключалось самое ужасное, в этом-то и была вся мерзость сей авантюры: в то время как этот молодой человек говорил с горьким сожалением о своем безграничном к ней доверии, она начинала понимать, чем могла быть ее жизнь, не произойди эта чудовищная ошибка ее неудержимых страстей.

Людовик Сварливый, словно сжалившись над ней, мягким жестом задернул занавески.

Ужасное видение исчезло.

— Все кончено, — продолжал король. — Наша жизнь кончена, Маргарита. И когда я думаю обо всем утраченном счастье, лишь тогда во мне пробуждается некий гнев, но не к тебе, а ко мне самому, который не сумел вовремя разглядеть твою сущность. Вспомни. Я принялся любить тебя, обожать с той же минуты, как увидел. Я находил слишком медленными те церемонии и гуляния, что предшествовали нашей свадьбе. Я наполнял Париж своим радостными смехом и криками. Потому-то меня и прозвали Сварливым. А следовало бы прозвать Влюбленным. В этом — вся моя жизнь, Маргарита. Она вся — в этой любви, которая ничуть не изменялась с той самой секунды, когда я вышел тебе навстречу и увидел тебя в карете, запряженной белыми скакунами. О, счастливейший летний день! О, солнечные лучи на деревьях и в моем сердце, блестящие шлемы, колышущиеся плюмажи, трубы, приветствующие твое прибытие в королевство моего отца!.. Я вижу все это как сейчас, Маргарита! И вижу тебя такой, какой ты всегда была со мною. О, столь хитрой, что я убил бы собственного отца, скажи он мне, что ты меня не любишь!.. Как бы мы были счастливы, Маргарита, если бы ты меня любила! Оба — такие молодые, столько лет счастья перед нами! Все разбилось, все умерло, все кончено!..