Буридан - [107]

Теперь Людовик это понимал. Маргарита не умерла, она ему изменила.

Но гордость этого несчастного молодого человека молчала; его буйная сварливость прошла, словно окаменела, он впал в ужасающую прострацию; разве что в сердце он чувствовал боль, которая с каждым часом становилась все острее и острее.

У него оставалась туманная надежда, что, быть может, мало-помалу он сумеет все забыть, когда Маргариты не станет. Вот только убить ее не хватало храбрости, а яд, который он ей оставил, она не принимала!

Валуа разглядывал Людовика с пристальным вниманием. Вероятно, он уловил это ужасное равнодушие короля ко всему, что не касалось его боли; вероятно, догадался он и том, что эта наивная, безграничная боль была неизлечима, и, быть может, именно эта боль подсказала ему наилучший способ подойти к тому, что он намерен был совершить.

— Сир, — молвил граф, — сколь тяжелым бы ни был мой долг личного советника и доброго родственника короля, я все же должен исполнять его до конца.

Людовик X вздрогнул и прошептал с некой мольбой:

— Уходи, Валуа. Ты получил Мариньи. Что еще тебе нужно?

— О, сир, что вы такое говорите! Не я получил Мариньи. Он вас предал и был приговорен к смертной казни, только и всего. Если король того желает, не пройдет и часа, как Ангерран де Мариньи будет освобожден и займет свое прежнее место в Лувре.

— Нет, пусть все останется так, как есть!

— Вы только что сказали: «Что еще тебе нужно?» Ваше счастье, сир, ваше душевное спокойствие — вот что мне нужно. Все это недостижимо, пока под крышей вашего Лувра живет преступление, пока вы дышите воздухом, который отравляет своим зловонным дыханием виновница ваших страданий.

— Она умрет, — глухо проговорил король.

— Вы говорите: «Она умрет!.». Нет никакой необходимости, сир, в том, чтобы она умирала! Нужно лишь, чтобы ваше счастье было отомщено, и чтобы справедливый процесс.

— Никогда! — простонал Людовик, вставая. — Я не хочу, чтобы об этом узнали. Я не осмелюсь показываться в Париже, если парижане узнают. И потом, и потом.

Несчастный молодой человек разрыдался. Валуа наклонился к нему и тихим голосом произнес:

— Признайтесь, Людовик: вы просто хотите, чтобы люди сохранили о ней добрую память, хотите, чтобы и после своей смерти Маргарита оставалась в людских воспоминаниях добродетельным ангелом, коим ей удавалось казаться при жизни. Что ж, вы правы. Королева всегда должна оставаться выше подозрений!

— Правда ведь, мой славный Валуа? — воскликнул король голосом, от которого бы растрогался и палач.

— Но для этого нужно, — продолжал дядя, — чтобы она ушла из жизни по доброй воле!..

— Я оставил ей яду. Быть может, она уже мертва?

Валуа вновь наклонился к нему и голосом еще более тихим сказал:

— Нужно в этом убедиться, мой дорогой Людовик!

— Никогда! — пробормотал король, холодея при одной лишь мысли о том, что придется еще раз войти в комнату Маргариты и увидеть ее окоченевший труп.

— Если нужно, я сам могу в этом удостовериться.

Людовик с минуту колебался, затем, зарыв голову в переплетение рук, словно ребенок, который боится призраков, прошептал:

— Ступай!

Хрипя от нетерпения, Валуа кинулся к двери.

За эти несколько дней Маргарита Бургундская медленно погрузилась в самые глубины отчаяния. Ее крепкий рассудок помутился. Безумию хватило нескольких часов, чтобы войти в этот мозг и устроиться там на правах победителя. У королевы эта потеря разума была вызвана не только перенесенными потрясениями, но и одним совершенно материальным фактом.

Мы помним, что малышка Жуана опорожнила принесенный королем пузырек и тут же наполнила его водой. Жуана, которая абсолютно ничего не знала в этот момент, когда ее уже шли арестовывать, просто-напросто не хотела, чтобы королева отравилась, как не хотела и того, чтобы ее саму обвинили в исчезновении флакона.

Когда к Маргарите, спустя многие часы после ухода Людовика и ареста Жуаны, вернулась способность мыслить здраво, она обдумала сложившуюся ситуацию со стоическим хладнокровием.

В общем и целом, ей предстояло сделать выбор между добровольным уходом из жизни и смертью от рук палача.

Будучи натурой сильной и решительной, Маргарита почти не колебалась: раз уж она была приговорена, она хотела умереть в свое время и по своей воле. Маргарита решила, что умрет на рассвете. Всю ночь она пролежала в кровати, в той же позе, в которой оставила ее Жуана, пролежала, воскрешая в памяти события своей жизни и сожалея о том, что прошла так близко от счастья, даже его не заметив. Она не шевелилась; время от времени ее пробивала нервная дрожь, когда она думала о том, что теперь любит Людовика… теперь, когда уже слишком поздно! Она искала причины этой любви и не находила их.

«Возможно, — думала она, — я всегда его любила, только не осознавала этого; понадобился разряд молнии в моей жизни, чтобы показать мне эту любовь».

Фактически она забывала, что на протяжении всей ее жизни одни ее увлечения сменялись другими; страсть к тому или иному мужчине всегда охватывала ее как-то вдруг, внезапно! Ненависть Маргариты иногда прощалась, любовь — никогда.

В одну из таких резких перемен она и начала обожать короля. Даже если предположить, что Людовик и дальше бы верил в ее невиновность, а Маргарита смогла бы вновь занять свое место королевы и супруги, вероятно, эта любовь уже через неделю бы неожиданно уступила место какой-нибудь новой и необъяснимой страсти. Вот только страсть Маргариты к Людовику печально совпадала с последними часами ее существования, и Маргарита могла сказать себе со всей искренностью: