Буридан - [106]

Буридан подошел к нему, посмотрел прямо в глаза и голосом, от которого палач вздрогнул, спросил:

— Итак, Мариньи не умрет?..

Вместо ответа Каплюш повернулся к распятию и, в знак клятвы, поднял руку.

— Хорошо, — сказал Буридан, кивнув Бигорну следовать за ним.

Каплюш открыл им дверь, и двое мужчин направились к Ла-Куртий-о-Роз.

Всю дорогу Бигорн ворчал:

— Скажи мне кто раньше, что я, Ланселот Бигорн, когда-нибудь буду выкупать жизнь Мариньи, святой Варнава тому свидетель: меня бы горячка забрала, или даже чума!

На чердаке Ла-Куртий они проспали всего два часа.

С рассветом четверо товарищей были уже на ногах. Рике Одрио остался сторожить Страгильдо, остальные последовали за Буриданом. Когда друзья прибыли к воротам Порт-о-Пэнтр, то увидели, что народ уже выходит из Парижа и направляется к гигантской виселице, мрачный силуэт которой вырисовывался на бледном фоне зари.

XXIX. ПОСЛЕДНЕЕ ВИДЕНИЕ МАРГАРИТЫ БУРГУНДСКОЙ

После ухода Буридана граф де Валуа долгие часы пребывал в такой прострации ума и тела, что, если бы его пришли убивать, он даже и не попытался бы защищаться. Лишь утром, когда уже окончательно рассвело, ему удалось сбросить с себя это оцепенение. В восемь часов явился камердинер, чтобы помочь одеться к завтраку. Валуа сказал себе, что эту его подавленность никто не должен заметить, иначе ему конец. Он полагал, что на него направлены все взгляды, ему казалось, что все вокруг — его прислуга, офицеры, стража — думают лишь об одном: вот человек, который еще вчера был могущественнее всех в королевстве и которого повесят вслед за его соперником Мариньи, и на той же самой виселице!

Поэтому, стараясь держаться как обычно, граф направился в столовую, перебрасываясь словечком то с одним, то с другим, резким голосом отдавая распоряжения. Он занял место во главе стола, в большом кресле под навесом, которое, будучи приподнятым на одну ступень, возвышалось над всеми прочими стульями. Он сел, и лишь тогда сели офицеры Тампля. Затем, чуть подальше, на последних местах, уселись, в свою очередь, и слуги: в те времена, действительно, слуги трапезничали за одним столом с хозяевами, и если в одеждах и привилегиях социальные различия еще проявлялись, то в семейном — говоря в более широком плане — кругу эти различия стирались.

Валуа позавтракал с отменным аппетитом, то и дело опустошая свой украшенный снаружи тонкой резьбой тяжелый серебряный кубок. Никто не заметил его озабоченности. Эта обильно спрыснутая вином отнюдь не скудная пища пошла ему на пользу. Когда, с привычным церемониалом, он вернулся в свой кабинет, от недавнего страха и оцепенения почти ничего не осталось. В голове уже крутились возможные варианты. Можно было попытаться разыскать Буридана и Бигорна, но поджимало время. Можно было уехать из Парижа и обратиться в бегство, но это был бы отказ от положения, завоеванного двадцатью годами усиленной работы, возможно, даже признание невиновности Мариньи! Он подумал о том, чтобы собрать людей, пойти на Лувр, бросить вызов Людовику, арестовать его, произвести революцию во дворце, из которого он вышел бы уже королем, но в этом случае существовал риск кровавого сражения. Людовика X любили, на его защиту встали бы многие. Подумал он и о том, чтобы подчиниться Буридану, то есть отпустить в назначенное время Мариньи и Готье д'Онэ. Но он понял, что предпочтет скорее умереть, нежели даровать свободу человеку, которого он ненавидел даже больше, чем любил собственную жизнь. Наконец, он подумал о том, чтобы отправиться умолять Маргариту объявить Буридана лжецом, если тот все же приведет свою угрозу в исполнение.

И, когда он обдумывал этот последний проект, внезапно, словно озарение, ему представился другой план — единственно возможный и целесообразный, единственный, который мог спасти все.

Величайшая и всеобъемлющая радость наполнила его сердце, и у него неистово застучало в висках. Вскочив на ноги, он зашелся в приступе зловещего смеха и, вызвав дежурившего в прихожей офицера, хриплым голосом скомандовал:

— Мой эскорт! Моего боевого коня! Я еду в Лувр.

Часом позже Валуа входил в кабинет Людовика Сварливого.

— Сир, — сказал он, — я пришел отчитаться о мерах, предпринятых мною для того, чтобы казнь Ангеррана де Мариньи, приговоренного к смерти за вероломство и казнокрадства, прошла должным образом. Если королю будет угодно, мы проведем церемонию повешения на день раньше. Душа первого министра оттого, быть может, потеряет несколько молитв, зато мы выиграем в спокойствии. Я знаю, что некоторые бессовестные люди, подкупленные друзьями первого министра, планируют попытаться вызволить его из тюрьмы. Сир, мы должны сорвать эти планы. Сир, необходимо, чтобы ваше королевское правосудие свершилось уже завтра утром, на рассвете, — тогда этим бунтовщикам останется вызволять лишь его труп.

Людовик одобрил это предложение безразличным жестом.

Ему было уже все равно, повесят Мариньи днем раньше или же днем позже! Даже если б Мариньи вытащили из тюрьмы, Людовика это б никак не тронуло. Был ли он все еще королем Франции? Он и сам этого не знал. Для него больше ничего не существовало. Ему никак не удавалось, точнее, он даже и не пытался преодолеть этот ступор, это отупение ума, которыми сопровождаются все величайшие катастрофы. Он знал лишь одно: его любовь к жене, совершенно для него незаметно, разрослась в его сердце до таких размеров, что обратилась в страсть. Молодой, буйный, ветреный, легкомысленный, он дошел до того, что обожал Маргариту всеми силами своей души, тогда как сам думал, что испытывает к ней лишь ту супружескую нежность, которую внушают нам законы Божьи. Если б умерла Маргарита, умер бы и он сам.