Буревестник - [2]

— Правей!..

Длинной кажется снасть, когда начнешь ее проверять, особенно если ни на один из нескольких сотен крючков не попалась даже камбала! Длинным кажется день ранней осенью, когда солнце еще сильно печет, сияя сквозь легкую, висящую над морем дымку!..

Бледное небо было тускло-голубым, почти пепельным. Гладкая, блестящая, словно масло, вода мягко скатывалась с круглых гребней волн, без шума, без брызг, без пены, без единого пузырька, заполняя углубления, открывавшиеся между волнами, лениво, сонно хлюпая под просмоленным днищем лодки. Дремой и ленью веяло от моря, монотонно поскрипывали весла. Парни гребли, и лодка скользила кормой вперед все дальше и дальше.

— Держи правей!.. — бормотал Филофтей и, немного погодя, усталым шепотом повторял:

— Правее…

Ветер давно стих, но иногда, невесть откуда, налетало слабое, едва ощутимое дуновение. Дунет — и перестанет, и потом долго уже ничто не тревожит неподвижный воздух. Между тем дальше к северу медленно нагромождались над горизонтом целые замки и башни не то серых, не то красновато-пепельных облаков. Филофтей несколько раз внимательно взглядывал на них и вновь принимался за снасть. Парни молча гребли, утирали рукавом вспотевшие лбы. Трофим ни о чем не думал, а Адам Жора, которому было всего семнадцать лет, думал о девушке, с которой он встречался по вечерам под ветлами в таком месте, где никто их не видел. Ему живо рисовалось, как он ее обнимает и от этих мыслей его горячая голова становилась еще горячее, а в руках чувствовалась такая сила, что казалось, будь у него крылья, так бы и махнул он через море на берег, к широкому — сколько хватает глаза — озеру, к суглинистым холмам и густым плакучим ивам, в тени которых ждала его по вечерам любимая.

— Правее забирай! — снова раздался усталый голос Филофтея.

Да разве полетишь? Нужно работать, иначе зимой насидишься без хлеба, нужно работать, иначе с тебя спросит хозяин лодки и снасти… Куда тут полетишь! Им не везло, никакого улова не было, а потрудились, кажется, достаточно — вода в бочонке и та приходила к концу…

Терпение Адама приходило к концу, хотя он устал меньше других: был молод, а силищи у него хоть отбавляй! Он и сам хорошенько не знал сколько.

— Дядя Филофтей, — сказал он, откашлявшись, — мы нынче вернемся?

Филофтей не ответил.

— Нет, пожалуй, завтра… — продолжал Адам, разговаривая сам с собой.

Наступило молчание. Слышались лишь всплески воды от падающих крючков: «плеск… плеск… плеск…» Неожиданно, чего с ним давно не случалось, заговорил Трофим:

— А ветер, дурак, откуда возьмешь? Иль до самой Портицы грести будешь?

— Вот так чудо! — развеселился Адам. — Ей-богу чудо: сам Иоанн Молчальник заговорил! Чего же не погрести? Можно и погрести.

— Правее… — чуть слышно проговорил Филофтей.

Адам смолк и снова заработал веслами. Сегодня не развеселишься. Рыбы не нашли, вода была на исходе. Хозяин с них спросит… И зимой, из-за этой потерянной недели, будет труднее, чем в другие годы…

Адам вздохнул и выругался сквозь зубы. Куда еще тут лететь в Даниловку и обниматься с девками! Дома старуха мать ждет денег — на муку, на керосин, на сапоги сыну, а то его обувка совсем истрепалась, каши просит… Эх, бедность, чтоб тебя!..

Опустив веки, он продолжал грести. Убаюкивающе хлюпала вода под лодкой, совсем не по-осеннему жарило солнце. Теперь, как будто поднялся ветерок, но тоже горячий. Рыбаки обливались потом, сердце билось учащенно, в воздухе стояла духота, парило. Море становилось все тише, все спокойнее, словно его тоже сковывала дрема.

Адам нетерпеливо заерзал на скамейке и снова, откашлявшись, заговорил сам с собой:

— Ну и ругаться же будет Евтей, что мы ему всю неделю снасть зря гноили… мама родная!.. А на будущий год…

Он помолчал, ожидая ответа. Но Филофтей ничего не сказал. Трофим, по своему обыкновению, тоже молчал.

— С чертом не сладишь — не разживешься, — со вздохом продолжал Адам. — Коль ты честный человек да на хозяина работаешь — хоть всю жизнь трудись — не скопишь денег, даже не думай…

Снова наступило молчание. Парню надоело разговаривать, но на этот раз ему ответил Филофтей, по-прежнему сидевший на корточках, спиной к нему, на корме:

— В писании что сказано? Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное…

— Может оно и так, — недовольно проворчал Адам, — а земное царствие пока что его: жрет себе да пьет, землю скупает, икру да рыбу в город продает… Вот у него деньги к деньгам и идут. А наше дело табак, нам морское царствие осталось…

Филофтей промолчал: ему показалось, что он сейчас вытянет рыбу, но на крючке опять ничего не было. Филофтей насадил приманку и пустил в воду, потом поглядел через плечо на Адама и строго заметил:

— Так говорят грешники и безумцы. Кто тебя поставил судить других?

— Я не сужу, — возразил Адам. — Что вижу, то и говорю. Неправда, что ли?

— Держи правее! — проворчал Филофтей.

Адам рассмеялся про себя, покачал головой, с силой рванул левым веслом и, сам не зная отчего, вздохнул. Но дышать было трудно; не то не хватало воздуха, не то он не вмещался в легких — сколько ни дыши, никак не надышишься. Это ощущение раздражало пария, злило его, заставило быть еще более резким. До чего надоел этот Филофтей! Пусть он и взрослый, и старшина, и человек хороший, честный — но все равно несносный. Адаму было всего семнадцать лет, он был высок и плечист, у него были вьющиеся, русые волосы. Он налег на весла с такой силой, что его старая, выцветшая рубаха натянулась, ежеминутно готовая лопнуть на его могучей спине.