Буран - [36]

Дед спохватился и полез в карман, где у него были припасены гостинцы и для Егорушки — купленные на вокзале три розовых пряника. Пряники в кармане пообвалялись несколько в махорке, и Евлампий Назарович, прежде чем подать внуку, ошмыгнул их рукой. Молодая сношка сидела около ребенка на низеньком стулике с выражением ужаса на лице, и в тот миг, когда дедушка протянул их внуку, схватила ребенка и выбежала из комнаты, прошипев мужу:

— Проветри комнату!

Евлампий Назарович, оставшийся с пряниками в руках, в крайнем недоумении спросил сына, открывавшего форточку:

— Чего это она у тебя такая сполошная? Нате — фыркнула и внучка утащила.

Герасим смущенно сказал:

— Ну, Знаешь, боятся они всякой инфекции, зараза какая чтобы к ребенку не попала.

— Да какая зараза, когда я их вот только на вокзале купил? И ничем они таким отвратным не воняют, — понюхал старик пряники, — чтобы избу еще проветривать.

— Это, батя, она не от пряников. — И стеснительно объяснил: — Возишься ты с лошадьми, со скотом, ну и попахивает, конечно.

— Да что она прынцесса, что ли, у тебя?

— Какая принцесса? Городская, здешняя. К деревне непривычная.

И чтобы уйти от неприятного разговора, позвал отца:

— Пойдем лучше ко мне в мастерскую. Там и покурить можно.

Отец отметил мысленно для себя: «Гляжу я, сынок, держит тебя баба в строгости». Шелохнулось в душе старика чувство обиды на сноху: «Ишь ты, как приняла — ни здравствуй, ни милости просим. А к Егорке и не подпускает. Фордыбачка и все тут».

Однако обида тотчас покинула Евлампия Назаровича, как только он переступил порог Герасимовой мастерской. Это была просторная светлая комната, где прежде всего бросались в глаза развешанные по стенам и приставленные к ним картины, стоявший посреди комнаты мольберт с большим начатым полотном. Одну стену занимал широкий стеллаж, уставленный всевозможной домашней утварью вперемежку с разноцветными вазами и кувшинами, гипсовыми фигурками и цветными ларцами, кусками уральской яшмы и друзами сверкающего хрусталя.

— К чему это у тебя тут всякая всячина насобирана? — удивился отец.

— Нужна бывает, когда какую-нибудь картину пишешь.

— О! Гляди-ка у тебя и лапти есть! — обрадованно поразился Евлампий Назарович.

— А вот обожди, я покажу тебе эти лапти и на картине.

Отец обратил свой взгляд на стену, увешанную картинами, и на первой же, со щемящим теплым чувством в груди, увидел родные берестянские места.

— Гераська! Так это же наш «Каменный ключик»!

— Он самый.

— Родничок-то так и играет. Вода в нем холодающая.

— Как попьешь, зубы ломит. Люблю я это место.

Обозревая картины, отец обрадованно узнавал с детства знакомые родные поля, плотик под вербой на Берестянке, выгон с пасущимися телятами. А перед одной картиной прямо-таки обомлел от восторга:

— Ха-ха-ха! Так это же наши старики у пожарки тары-бары разводят! Хы-хы! Другое правленце! А этот в малахае-то обязательно дедко Петро. Ха-ха-ха! Ты, Гераська, эту картину непременно мне отдай!

Видя этот искренний, глубоко потрясший отца восторг, Герасим сам радостно взволновался, безоговорочно согласился:

— Да, пожалуйста, тятя, возьми, если она тебе по душе пришлась.

Старик ликовал:

— Ты, знаешь, ко мне все Берестяны сбегутся! Давай покурим, — предложил он, вытаскивая кисет и присаживаясь на диван.

Сын поспешил к столу за папиросами и раскрыл перед отцом коробку «Казбека»:

— Давай полегче.

Отец, смеясь, понимающе кивнул на двери:

— Опять проветривать заставит.

Герасим пожал плечами: куда, дескать, денешься.

Попыхивая папиросой, отец еще раз обвел взглядом картины на стенах, среди которых, кроме берестянских, были какие-то стройки, глубокие рудничные карьеры, портрет пожилого доменщика, букет сирени в хрустальной вазе.

— И везде ты бывал?

Сын объяснил, что художникам приходится много ездить, нужно ко многому приглядываться, знать не только свой родной край.

— И живешь широко — оправдывают, значит, тебя эти картинки?

— Пока оправдывают. Надеюсь — хуже не будет, — скромно сказал сын.

Отец обхватил сына рукой за плечи:

— Гляди ж ты, Герасим, что получается. А я ведь долго все это твое занятье за баловство считал, — и взглянул снова на картины. — Ну, а берестянские картины у тебя тоже берут?

— Берут, батя. Нравятся.

Отец горделиво сказал:

— Вот те и Берестяны! А что? — пускай полюбуются, — и, спохватившись, спросил: — Ну, а слышь-ка, мой-то патрет где у тебя?

— Завтра покажу. Взяли его у меня на областную выставку. Обязательно с тобой сходим.

— Меня на выставку? — вскочил пораженный Евлампий Назарович. — Это с какой же стати я туда попал? Ну, у себя, бывало, на Доске почета выставляли, так это туда-сюда. А тут в области! За каки таки проценты? — И вдруг, посерьезнев, озабоченно сказал: — Ты слушай, Герасим, как бы тут промашки не получилось. Колхоз-то наш который год в отстающих тащится, ну, и я, конечно, из передовиков-то слетел. Вожу сейчас председателя на таратайке. Какие уж тут проценты!

Герасим, смеясь над наивными опасениями отца, успокоил его:

— Это, батя, не Доска почета. Выставляются там всякие картины художественные.

— Ну-ну, смотри, чтобы промашки не было. А то из нашего райкома углядят, так нам с тобой хвоста накрутят.