Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [226]

Вторая встреча после казни; она тогда узнала, что главный – Ясеф Саади. Двумя неделями позднее он был арестован.

И еще она показала мне сочинения 30 арабских школьников 11–12 лет, которым арабский учитель дал тему: «Что бы вы сделали, если бы были невидимыми?». Все взяли бы в руки оружие и убили бы или французов, или парашютистов, или глав правительств. Я смотрю в будущее без надежды.

Утверждение, что раб попал в рабство, потому что предпочел смерти жизнь, ложно, с исторической точки зрения. Будапешт.

17 октября.

Нобелевская премия. Странное чувство уныния и меланхолии. В двадцать лет я был беден и гол, но именно тогда познал истинную славу. Моя мама[208].

19 октября.

Ужас от случившегося – ведь я этого не просил. В довершение всего подлые нападки, от которых становится тяжело на сердце. Как смеет Ребатэ[209] говорить о том, что я мечтаю покомандовать взводами для расстрела, когда он был одним из тех приговоренных к смертной казни, для кого я, вместе с другими писателями Сопротивления, просил помилования. Его помиловали, а он оказался так немилосерден. Снова хочется уехать из этой страны. Но куда?

Творчество само по себе, искусство само по себе, оттачивание мастерства – каждый день, и разрыв… Презирать – это выше моих сил. Во всяком случае, я должен победить этот ужас, эту непонятную панику, в которые меня ввергла неожиданная новость. Для этого…

«Они меня не любят. Разве это причина отказать им в благословении?» Н.

Святые боятся совершаемых ими чудес. Они не могут любить эти чудеса и себя, их творящих.

Три приступа удушья за месяц, вдобавок еще и паническая клаустрофобия. Теряю равновесие.

Мои неустанные попытки вернуться к другим людям, с их общепринятыми ценностями, чтобы восстановить собственное равновесие, не совсем напрасны. То, что я сказал или открыл, может и должно служить другим людям. Но только не мне, впавшему теперь в какое-то сплошное безумие.

29 декабря.

15 часов. Новый приступ паники. Ровно четыре года назад, именно в этот день заболела N. (нет, сегодня 29-е, значит, с точностью до одного дня). На несколько минут ощущение тотального безумия. Потом чувство опустошенности и судороги.

Успокоительное. Пишу час спустя.

Ночь с 29-е на 30-е: душит непрекращающийся страх.

30 декабря.

Продолжается с новой силой.

1 января.

Усиление тревоги.

Январь – март.

Сильные приступы больше не повторяются. Только постоянная смутная тревога.

5 марта.

Беседа с де Голлем. Я говорил о том, что могут начаться волнения, если Алжир будет потерян, а с другой стороны, о возможных волнениях в самом Алжире из-за ярости французских алжирцев, а он: «Французы и ярость? Мне 67 лет, и я никогда не видел, чтобы один француз убивал другого француза. За исключением меня самого».

Сравнить Францию с остальным миром. «В конце концов, – сказал он, – никто пока еще ничего не придумал лучше Франции».

Песня революционеров 1905 года: «Братья, к солнцу, к свободе».

Шпербер. «Ахиллесова пята»[210], с. 202: «Идея подменить самоубийство радикальным разрывом, не нова. Подобное стремление к категорическому отрицанию собственных поступков, к окончательному избавлению от них, часто обнаруживается в снах, которые видят люди, связанные с жизнью лишь логикой тела, но не отношениями с другими людьми: ни тем, что они от них получили, ни тем, что дали. Этот сон рождается из одиночества, способного разрушить всё и даже ту любовь, какую человек обращает на самого себя».

Кьеркегор потрясал перед Гегелем ужасной угрозой: прислать ему молодого человека, который попросил бы у него совета.

Достоевский после замечательной «Речи о Пушкине»: «За мое же слово в Москве – видите, как мне досталось от нашей прессы почти сплошь: точно я совершил воровство, мошенничество или подлог в каком-нибудь банке. Даже Юханцев не был облит такими помоями, как я».

Там же, после успеха своего литературного дебюта: «… сделали они мне известность сомнительную, и я не знаю, до которых пор пойдет этот ад».

«Тут мысль, всего более меня занимающая: “в чём наша общность, где те пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?”».

«Ни из-за какой цели нельзя уродовать свою жизнь» (развить).

Те, кому действительно есть что сказать, никогда об этом не говорят.

Марсель.

Алжир с борта «Кайруана». Двойная туча. Первая пена, и град на гребне волны, разбивающейся о корабль, и сильный ветер, разом овладевающий облаком, – скручивает, мнет, выжимает; и вторая туча, уже не такая тяжелая, кружево тонкого пара, поднимается вверх в виде тумана.

Крылья чаек, заломленные точно посередине /\/\/ – в форме крыши.

На палубе под сильным ветром среди веревок сгрудились солдаты в бесформенных плащах с капюшоном и в платках на голове. В такие моменты человек перестает думать о параде и съеживается до насущных потребностей. Это история.

Я неподвижно стою на верхней палубе, чайки спускаются и продолжают рядом со мной свой спокойный полет. Упрямые чайки с выпученными глазами, ведьминскими клювами, неутомимыми мускулами. Морским птицам негде сесть. Разве только в изменчивые впадины зыби или раскачивающийся крест большой мачты.

Кондорсе: «Робеспьер – священник, и никогда не будет другим».