Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [192]

«В отрицании религии есть что-то грубое и банальное, что меня отталкивает».

«Если человек щедр и не стремится выставлять это напоказ, то те, кто обогащаются за счет его щедрости, считают, что он всего лишь выполняет свой долг».

Ср. с. 226. «Нет смысла скрывать свое презрение, о нем всегда догадаются и никогда не простят».

Ср. с. 245. – Смерть Мадам Тальма.

– «…И все эти люди, называющие себя чувствительными, не подходят мне в компаньоны – ни в соперничестве, ни в несчастье, ни в смерти».

«…Когда приходится, помимо воли, переживать ненавистную ситуацию, даже малейшее усиление неудобства приводит в ярость».

Ср. с. 348. «Мое несчастье состоит в том, что я ничего не люблю, и из-за этого самые простые вещи становятся трудными».

«Моя душа живет в одиночестве. Я могу любить только вне благодарности или жалости. Не надо никого огорчать, но просто будем помнить, что в глубине души я не могу жить ни с кем».

У меня не сложилось впечатления, что, выступая сегодня в защиту интересов народа, церковь проявляет жалость – она уступает силе.

Роман. Она не верила в любовь, и он, любя ее, чувствовал себя смешным в проявлениях свой любви.

Cada vez que consider

Que me tengo de morir

Tiendo la capa en el suelo

Y no me harto de dormir[146]

Пьеса об альбигойцах.

Мне пишут: «На закате нашей жизни нас будут судить по любви». Тогда приговор очевиден.

Она носила целомудренные платья, но тело ее пылало.

Социализм, по Зощенко, будет тогда, когда на асфальте расцветут фиалки.

Евреи существуют как культура вот уже 4000 лет. Единственные.

Толстой писал: «О жизни и смерти». Он пошел дальше и решил, что смерть не существует. Тогда его эссе стало называться «О жизни». Смотри дневник Татьяны Толстой[147], с. 131: История казни трех вольноопределяющихся.

Толстой признавался, что первое испытанное им чувство, когда к его дому подходил попрошайка, было крайне неприятным.

Он ушел с представления «Зигфрида» – с бранью.

Он ненавидел революционеров за невежество и гордыню: они хотят изменить мир, не зная, в чем истинное счастье.

15 февраля 1953.

Дорогой П. Б.[148].

Прежде всего, должен извиниться перед Вами за пятницу. Проблема была не в лекции о Голландии: в последний момент меня внезапно позвали подписывать книги для беженцев. Я впервые занимался подобным делом, и мне показалось, что было неудобно отказывать, надеюсь, что Вы простите мне это недоразумение. Но вопрос не в этом, а в тех отношениях, которые Вы называете трудными. Я бы сформулировал все, что я могу сказать на этот счет, в простых словах: если бы у Вас было представление, хотя бы отчасти, о моей жизни и обязательствах, то Вы бы не написали ни одной строки своего письма. Но Вы не можете знать моей жизни, а я не могу и не должен Вам объяснять. Если бы то «высокомерное одиночество», о котором Вы сожалеете, как, впрочем, и многие другие, не обладающие, однако, Вашими качествами, и существовало, то это было бы для меня благословением. Но этот рай приписывают мне по ошибке. Вся правда в том, что за каждый час своей работы я постоянно борюсь с временем и с людьми, и чаще всего безуспешно. Я не жалуюсь. Я сам сделал свою жизнь такой, и я первый несу ответственность за ее разбросанность и ритм. Но когда я получаю такие письма, как Ваше, то да, мне хочется жаловаться или хотя бы попросить, чтобы меня так быстро не обвиняли. Чтобы все успеть, сегодня мне нужно три жизни и много сердец. А у меня только одна жизнь и одно сердце, вы можете оценивать их как угодно, и сам я знаю, что возможно они весьма среднего качества. У меня физически нет времени, и особенно внутреннего покоя, чтобы видеться с друзьями, как мне хотелось бы (спросите у Шара, которого я люблю как брата, сколько раз в месяц мы видимся). У меня нет времени писать для журналов, ни о Ясперсе, ни о Тунисе, даже для того, чтобы возразить Сартру. Поверьте, у меня нет ни времени, ни внутреннего покоя, чтобы позволить себе заболеть. Когда я болен, моя жизнь идет кувырком, и потом неделями я нагоняю свои опоздания. Но самое страшное в том, что у меня нет ни времени, ни внутреннего покоя для того, чтобы писать книги, и я трачу по четыре года на то, на что, будучи свободным, потратил бы год или два. Впрочем, уже несколько лет творчество перестало дарить мне свободу – оно меня только закрепощает. И если я все же продолжаю, то только потому, что ничего не могу с собой поделать и предпочитаю его всему остальному, даже свободе, даже мудрости или истинной плодовитости и даже, увы! – дружбе. Я действительно пытаюсь организовать себя, удвоить свои силы и свое «присутствие», придерживаясь особого распорядка времени, планируя свои дни, улучшая производительность. Надеюсь, что когда-нибудь я справлюсь. В данный момент я не справляюсь, каждое письмо влечет за собой еще три, каждый человек – еще десятерых, каждая книга – сто писем и двадцать корреспондентов, а в это же самое время продолжается жизнь, и есть работа, и те, кого я люблю, и те, кто нуждается во мне. Жизнь продолжается, и иногда по утрам, устав от шума, потеряв надежду перед необходимостью продолжать бесконечное произведение, заболевая от безумия мира, осаждающего меня на рассвете в газетах, убедившись, наконец, что я не справляюсь и что я всех разочарую, я ощущаю только одно желание – сесть и ждать, что придет вечер. Я ощущаю это желание и порой уступаю ему.