Бунт женщин - [4]

— У неё тоже чёрные глаза. У неё тоже косы, только замотаны они вокруг головы. У неё тоже длинные ноги и тощая спина… — Он больно сжимает мои плечи.

Он тяжело и часто дышит. Как отец. У меня подгибаются ноги. Голый зад отца движется и движется — вверх, вниз.

Пыж учится со мной в одном классе, но он старше меня на год, ему уже семнадцать.

Он дрожит, меня тоже начинает трясти. Тошнота поднимается из голодного желудка, кисло-горьким вкусом заполняет рот.

Голый зад отца. Я не бегу от Пыжа, валюсь на траву, подмятая им.

Нет, нет! — стучит в голове. Но мне бежать некуда, и отец сделал меня послушной — я подчинена воле сильного.

Пыж задирает мне юбку. Пыж больно давит грудь. Своими мокрыми оладьями-губами впивается в мой рот, и из его рта в мой горько-кислый течёт сладкая слюна, лезет в мой рот его толстый язык. Я задыхаюсь. Меня трясёт, мне больно, он всё сильнее жмёт мою грудь, он прибил меня к земле своим толстым тяжёлым телом, мне не шевельнуться, не вздохнуть. Я теряю сознание от боли, безвоздушья и сладости, заменившей воздух. А когда прихожу в себя, Пыж застёгивает штаны.

— Скажешь кому хоть слово, убью! — Он поворачивается и идёт прочь валкой походкой.

Сладкий вкус путается с горько-кислым и словно всю меня пропитывает. Истома и боль, унижение и удивление (я — взрослая?)… Трогаю своё тело. Оно носило меня, я его не замечала, а теперь есть оно, а меня нет.

Глава вторая

Отец ставит меня перед собой, едва вхожу в дом.

— Ты где была? — спрашивает неуверенно. — Почему такая всклоченная? Где измазала юбку?

Полоски, пуговицы, всё на месте.

Он не спрашивает, как я попала в овраг. А задавая свои вопросы, знает: я не отвечу.

Правда, сегодняшний допрос отличается от обычных: отец не трясёт меня за плечи, не мнёт мне больно руки своими клещами-пальцами, не сжимает плечи так, что я почти слепну и глохну, он просто повторяет на разные лады свои вопросы. А я хочу есть.

Играет тихая музыка, пьяно пахнут только что распустившиеся лилии, мама собирает на стол — приносит суп и второе сразу.

Мама слова ласкового, даже «спокойной ночи», не скажет мне при отце, не поцелует меня на ночь, чтобы не спровоцировать крик отца «Что ты делаешь в её комнате?», но то, как мягко она подаёт мне еду, как смотрит на меня издалека, — ласка!

Сейчас в её глазах вопрос: что случилось? Между мною и ею натягивается нить — мама чувствует, что-то произошло, я чувствую её беспокойство. Это впервые: я ощущаю маму — своим испоганенным телом, своей растерянностью и опустошённостью. И впервые во мне возникает жалость к моей маме. Словно сейчас она ловит ртом воздух, не может продохнуть, как бывает, когда у неё приступ астмы. И словно у меня сейчас приступ астмы — я вместе с ней задыхаюсь.

Впервые я вижу кого-то, кроме отца и себя!

Если маму вылечить… если дать ей посидеть без дел под солнцем… если сказать ей что-то такое, от чего она улыбнётся… да ведь мама — красавица, со своими яркими глазами, чуть вздёрнутым носом и пышными волосами до поясницы!

Я привыкла жить без неё. И порой взгляды её и слёзы тяготили меня, сейчас я жадно разглядываю её, я ловлю её взгляд и молча кричу ей: «Мама, мне плохо сейчас!» Мне сейчас очень нужна моя мать!

— Иди занимайся. Лист с задачами у тебя на столе, — говорит после обеда отец.

Я больше не хочу решать задач. Я хочу в свой сон — пусть вода океана омоет меня, потому что я вся липкая, как сласти Пыжа. Я хочу виться водорослями, плыть, как рыба, я хочу узнать, почему Шуша думает, что человек родился в воде, на дне океана? Но я послушно иду к себе, сажусь за стол. И сижу. Сквозь новую мою, липко-грязную кожу, сквозь сытость не могу выбраться к задачам.

Раньше была «я» со своими вопросами и ощущениями, тела не замечала, сейчас «я» — это тело. Саднит оно, ноет, зудит. Корочками присохла кровь на местах, в которые впивались колючки и стебли.

Я хочу вымыться, но, если в середине дня пойду под душ, отец пристанет с вопросами.

— Покажи, что решила? — входит он в мою комнату.

Отец явно не в себе сегодня. Тон его миролюбивый. Да он заискивает передо мной! Он боится, что я скажу маме! Он понимает, я видела!

Но удивление перед его заискиванием вязнет в моём новом «я», в моём теле.

— Не решила?! — крепнет прежний металл в голосе отца. Он не уверен в том, что я видела. — Не понимаешь самых простых вещей?!

Пусть убьёт, пусть трясёт за плечи, всё равно. Меня ещё нет. Я лишь клетка на дне океана, бессознательная и немая, и ещё неизвестно, получится или не получится из той клетки человек. Шушу рассыпалась в прах, но, может быть, какая-то её клетка уже проросла новой жизнью?! Я — ещё только клетка. Не всё ли равно? Мёртвая Шушу и я, непонятно — мёртвая или нет, вместе спасаемся на дне океана.

— Если через полчаса не решишь ни одной задачи, будешь наказана.

Я смеюсь.

— Ты что?! — изумлённый голос отца.

Я всегда наказана.

Отец выходит из комнаты.

Это впервые!

Я даже встаю. И иду к двери.

Но радуюсь напрасно. Отец врывается в комнату с перекошенным, вздутым краснотой лицом, подскакивает ко мне, хватает за плечи и начинает трясти.

— Ты… смеешь смеяться над отцом? Ты… смеешь… — Он захлёбывается злобой.