Бунт невостребованного праха - [43]

- Чего орете, как оглашенные, вас что, режут, - стро­го обратилась к мужикам мать. - Весь поселок взбулга­чили, что люди подумают.

- Вот! - Вскинул, как гранату над головой, пузатую зе­леную бутылку писатель, - вот до чего мы тут дорылись.

- Полная? - осведомилась мать.

- Теодоровна, спуститесь на землю...

- А я всегда на земле. Это вам надо спускаться, ста­рые, седые... дети...

- А клад, клад где? - Надя тоже была разочарована. Эка невидаль, хоть и диковинная, но пустая стекляшка.

- А вот он и сам, клад бесценный, - похоже, вернулся к действительности профессор и бережно четырьмя паль­цами дрожащих рук поднял до уровня груди желтый, полуистлевший по краям листок бумаги и начал читать:

- "Сия бутылка шампанского торжественно распита тре­мя друзьями третьего июля 1838 года от Рождества Хри­стова и зарыта в фундамент сего дома в услажденье буду­щих археологов..."

Надя отказывалась что-либо понимать. Одни творили какие-то глупости, пили шампанское, что, в общем-то, не было глупостью: хочешь пить, есть деньги - пей на здоровье, но зачем закапывать пустую бутылку под фун­дамент? Глупы были другие, чему веселиться, чему радо­ваться. Мать ведь права, бутылка пустая, совершенно пустая. И выпита не ими. Более ста лет тому назад. Но, по всему, взрослые думали иначе. Даже мать возрадова­лась и рассиялась, помолодела. Давно-давно, а вернее, никогда Надя не видела ее такой. Мать ее всегда была одного возраста, то есть старой, больше глядела себе под ноги, чем на солнце. А тут...

- Больше человеческого века, - сказала она, - сто с лишним лет тому назад, жили люди. Каторжники услаж­дались шампанским. Ерничали, веселились, а мы... Кто, кто это был?

- На дне мешка, на конце света... Безразмерен ока­зался мешок, действительно, до конца света... - Про­фессор с простертыми перед собой руками, полуист­левшим листком бумаги в них, перед разверзшейся у ног ямой, словно могилой, неподвижно стоял на горке вынутого из той ямы желтого песка. И руки его боль­ше не дрожали. Это были очень выразительные и силь­ные руки, совсем не профессорские, - молотобойца, кузнеца. С них, казалось, еще не сошла питерская куз­нечная или литейная окалина. И не могла сойти, ибо, похоже, они были калены в огне и воронены маслом, как калят и воронят металл, на века. И намертво был впаян в его руки свиток столетней бумаги, словно это не он минуту назад извлек его из старинной бутылки из-под шампанского, а только что, хмельной и весе­лый, сочинил послание и готовился отправить его на век вперед, ей, Наде, отправить, так буравил он ее взгля­дом ярко-голубых глаз. И она, Надя, переминалась с ноги на ногу под его взглядом. А из-под ног профессо­ра осыпался и, шурша, сползал, осыпался на дно ямы песок, прах истлевшего в нем фундамента, прах дотле­вающего сегодня Надиного дома.

А самой Наде казалось, что она рождается заново. По-прежнему нет, ничегошеньки она не понимала из проис­ходящего здесь. И в то же время чувствовала происходя­щее в ней преображение. Незримое, тайное. Она росла, оставаясь на месте, двигаясь в безветрии летнего дня под крыльями ходящего по небу широкими кругами, будто что-то пишущего в небе ястреба. Хотя мгновениями те вольные письмена были и читаемыми. Ястреб завлекал, звал к себе, в небо. Там было куда лучше, чем на земле. Было солнце, дули и ветры вечные, десятки, сотни вет­ров прошлого, настоящего и соединяющегося с ними будущего - потоки воздуха земного, что, воспаряя, отда­вали небу каждая песчинка на земле, травинка, кустик, и воздуха небесного, летящего на землю из далеких звезд. Те далекие и невидимые человеческим глазом среди бела дня звезды, объявшие ястреба потоки воздуха и солнеч­ного света, воздуха (выструенного ее невинным и чис­тым дыханием), поднимали над землей и ее, утягивали в небо. В века и бессмертие, которое она уже обрела, обре­ла вместе с рождением. Протягивали через миры и века так же, как это полученное здесь через столетие посла­ние.

- Так кто же, кто это был? - повторила свой вопрос мать.

- Человеку всегда нужна конкретность, - сказал пи­сатель. - А ее нету, нету и никогда не было. Конкрет­ность - миф, умирающий вместе с каждым из нас.

- И возрождающийся в каждом последующем поко­лении снова и заново, - профессор опять взволновался, он не мог, видимо, решить, как поступить с письмом, куда его понадежнее спрятать.- Помните, у Александра Сергеевича:

...Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал...

- Иван Дмитриевич. Мой сожитель или я его сожи­тельница через сто с лишним лет... - отрешенно прого­ворила, как бы прислушиваясь или приглядываясь к чему-то или кому-то, мать. - Иван Дмитриевич Якушкин. Ваня... А я ничего и не знала, жила в этом доме, как в гробу или во сне.

Писатель попытался утешающе погладить матери руку, может, и поцеловать ее. Мать остановила его.

- А вот это уже лишнее. И вообще, мальчики, много лишнего. Все мы ломаемся друг перед другом. Вы все хорошо знаете про эту хату. Я тоже. Все знаем: что к чему и почем, но признаться... Боимся дома, в котором живем, боимся живых и мертвых. Придумали сами себя и жизнь себе. А себя настоящих и во сне боимся уви­деть.