Бунт на борту - [42]

Он с тоской посмотрел на длинные полки, еще заставленные книгами, и тяжело вздохнул.

Я сел рядом с ним на пустую нижнюю полку и начал перебирать книги, раскрывая их. Были здесь книги на древнееврейском и греческом, но большинство на латинском языке. Спасибо московской Ломоносовской гимназии, латынь еще крепко сидела в моей памяти. Мне попадались сначала старинные громадные библии и крошечные псалтыри, труды отцов церкви и средневековых теологов, потом рукописные экземпляры изданий античных авторов, древние альманахи с короткими сухими заметками об атмосферных явлениях, об открытиях в области химии, физики, астрономии, о смерти каких-то неизвестных мне ученых. Потом пошли сборники мираклей[36] и лукаво-смешливых фацетий[37], и хроник, написанных монахами XVI века о голоде, чуме, ауто-да-фе и прочих деяниях инквизиции, о чудесах Мадонны и святых, произведения сумбурные, беспорядочные, полные невежественных предрассудков и грубых суеверий, топорные по стилю и бедные мыслями, но какие-то бесхитростные, по-детски простодушные.

Эту уникальную библиотеку не мог, конечно, собрать директор-нацист, спасавший от большевиков только свою мебель. И действительно, я нашел на книгах экслибрис в виде средневековой библейской миниатюры с надписью немецким готическим шрифтом: «Из книг доктора философии и советника Рупрехта фон-Шнее». И передо мной встал седой, мудрый и тихий книголюб, длинными бледными пальцами бережно перелистывающий древние страницы своих любимых книг.

— Хорошие книги, товарищ капитан? — спросил писарь, отрываясь от тетради.

— Цены им нет, сержант! — ответил я.

— Вот поди же ты! — покачал головой сержант. — А фрицы их на топку пустили. Некультурность!

Я в это время перелистывал томик хроник, чудесное издание в переплете из темно-зеленой кожи с тускло блестевшим золотым тиснением, с листами твердыми и бледно-желтоватыми, как из тончайшей слоновой кости, со шрифтом четким и чистым, изящным и простым. Это был бесценный Эльзевир[38]. Я не мог сразу узнать ни автора, ни года издания этих хроник, так как два десятка первых листов, вместе с титулом и шмуцтитулом, были вырваны на растопку. Но, перечитывая то одну, то другую страницу, я смог понять, что в томике собраны биографии испанских мореплавателей и путешественников, отважных напитано и эль-адмирало, открывателей новых земель и конквистадоров. Каждой биографии предшествовала тонко, изящно выполненная виньетка с компасными картушками, якорями, каронадами, изрыгающими пламя и ядра, сиренами, заманивающими корабли на скалы, морскими змеями, глотающими каравеллы, и даже морскими человечками, резвящимися на дне морском.

Я хотел уже поставить томик снова на полку, но меня остановила и удивила виньетка, изображавшая галеон с «сухими», без парусов, мачтами и с высокой дымящейся на шканцах трубой, а с обоих бортов галеона висели большие гребные колеса. Колесный пароход в XVI веке? Это был век великих приключений и великих авантюр, и я решил, что хроника рассказывает о какой-нибудь остроумной и грандиозной авантюре, где были одурачены и купцы-негоцианты, и профессора университетов, и сам король, и даже сама святая церковь. Однако я ошибся: это было жизнеописание кабальеро Бласко де-Гарай, действительно авантюриста, но и опытного мореплавателя и, что главное, гениального изобретателя.

Я не буду пытаться переводить вам суконную латынь биографии кабальеро. Помпезные, пышные фразы ее были похожи на триумфальные арки, монументальные, но неуклюжие, сколоченные одним топором из толстых корявых бревен. Одолевать их было физически тяжело, как тащить тяжкую ношу по плохой дороге. Лучше я попробую рассказать вам эту диковинную и странную историю своими словами.

Жизнеописание кабальеро Бласко де-Гарай было озаглавлено в духе того времени, витиевато и многословно, и я буквально перенес это заглавие из хроники в начало моего правдивого рассказа.

2

Бласко де-Гарай не был изобретателем чистой воды. Его не влек в неизвестное благородный и бескорыстный порыв узнавать, открывать, разгадывать, раздвигать горизонты. Он был человеком своего беспокойного века, века больших страстей, буйных характеров и неистовых чувств. Он болел болезнью своего века, золотой лихорадкой, он алчно, с ненасытной страстью жаждал золота, как можно больше золота, власти и почестей. Он знал пути, ведущие к золоту и власти. О них говорила пословица: «Три дороги: церковь, море, дворец. Избери одну — и нужде конец».

Он выбрал море. Разве не вплыли в бессмертие каравеллы Колумба? Началась жизнь развеселая, но трудная и опасная, жизнь авантюриста века открытий и завоеваний. Он много плавал, побывал на Канарских и Азорских островах, на Мадейре, в Гвинее, бросал якорь в устье реки Сенегал, обогнул мыс Доброй Надежды, побывал даже в бухте Гванагани, где высадился великий Кристобаль. Но он не открыл и не завоевал для себя вице-королевства, ни даже генерал-губернаторства, и не привез в родную Барселону бочки, набитые золотом. Тогда он начал искать свое золото в трюмах чужих кораблей. Ведь на просторах морей и океанов нет законов, вернее, один закон — право сильного.