Бунт на борту - [11]

— Руль сломался! — крикнул один из них.

А баржа пошла, полетела прямо на Три Грома, без руля, не управляемая уже людьми.

— Колдун старый! — взвился вдруг Хрисанф и, выхватив пистолет, ринулся на лоцмана. — Утопить хочешь!..

— Уйди к дьяволу! — отмахнулся старик, и гордый крутогорский владыка полетел на палубу, кувыркаясь через голову. А старик ревел:

— Я лосман!.. Меня слушай, коль жив хочешь быть! Спускай лот!..

Литейщики бросились на корму. Лот упал в воду.

— Второй спускай!.. Третий!.. — надрывался лоцман. — Живо-о! Шевелись, не то ракам на закуску пойдете!..

Третий лот спас баржу. Ее подхватило какое-то странное течение и потащило не к бойцу, а к берегу. Один слепой лоцман знал, что в этом месте Чусовая, ударившись всей своей мощью о подводную каменную скалу, делает изворот, касаясь главным стрежневым течением берега.

Лоты подняли, баржу прикрутили канатами к вековым необхватным кедрам.

— Придется ночевать, — сказал лоцман. — Вдребезги разнесло руль об лудь. Ночью-то много не наковыряешься…

А Хрисанф притих, присмирел. Сердце защемила вдруг необъяснимая тоска. Он чувствовал, что попал в ловушку, но еще бодрился. Запретил кому-либо сходить с баржи на берег. Затем сам зарядил, теперь уже не скрывая их, единороги, повернув жерлами на берег, откуда только и можно было ожидать нападения. Расставил часовых, подсыпал свежего пороху на полки собственного пистолета, вооружил мушкетом Маягыза и тогда только успокоился. Завернулся в ягу — собачью шубу шерстью вверх — и улегся на носу баржи близ единорога. Берег, тихий и мрачный, молчал, затаив неведомую Хрисанфу угрозу. Шептались там ели и кедры, словно вели тайный сговор, переругивались под баржей речные струйки. И так, под шелест елей, под плеск реки, Хрисанф заснул незаметно для себя.

Желтая весенняя луна скрылась за облако. На горы спустилась густая, бархатная тьма. И во тьме поползли с гор тени, поползли к реке, к барже. Много теней…

6

Хрисанф проснулся сразу, словно кто тряхнул его за плечо, проснулся от необъяснимого ощущения опасности, которая вот здесь, рядом. Ему снилось, что он у себя в спальне, в неприступном доме-крепости, нежится под одеялом, а в дверь стучит назойливо пришедший с утренным докладом приказчик. Только было хотел Хрисанф обругать приказчика — и проснулся. С удивлением увидел над головой высокие, побледневшие уже предутренние звезды. Но что это? Стучат? Значит, это не сон?.. До его слуха донеслись ровные заглушенные удары: туп-туп-туп.

На минуту перерыв. А вот опять: туп-туп-туп. Хрисанф нащупал пистолет, приподнялся. На востоке уже светлело. Часовых не видно. «Спят, сволочи!» Но опять тревогой тряхнул его таинственный стук. Теперь уже ясно слышно — стучат на корме. Оставив ягу, налегке, с пистолетом в руке пополз в сторону стука. На полпути остановился, увидел: внук лоцмана обухом молота, обернутого тряпьем, забивал железный костыль в запал кормового единорога.

— Гаденыш! — завыл от злобы Хрисанф, вскочил, бросился на корму. Николаша рывком обернулся и замер, широко раскрыв глаза. Лишь когда Хрисанф был уже в сажени от него, вдруг очнулся, подбежал к борту и прыгнул в реку. Хрисанф взвел курок, подождал. Вот вынырнула на поверхность мокрая блестящая голова. Хрисанф поставил мушку на затылок мальца и нажал курок. Треснул пистолетный выстрел. Голова скрылась, пустив по реке большие круги. Хрисанф нагнулся за борт, вглядываясь, вынырнет опять голова или нет. Не дождался. И, как плетью, ожег его крик Маягыза:

— Бачка, большой беда, джаик-урус[11] бежит!..

Оглянулся. По берегу к барже бежала толпа казаков.

Крикнул:

— Капрал!.. Солдаты!.. Тревога!.. В ружье!..

Но солдаты поднялись и без его крика. Зловеще зарокотал тревогу барабан. Солдаты бросились к мушкетам, составленным в козлы посереди баржи. Хрисанф, видя, что кормовой единорог уже заклепан наглухо, бросился к носовому. Приложил фитиль к подсыпке, отскочил в сторону. Единорог ахнул, и эхо шесть раз повторило в горах выстрел. Картечь, как стая воробьев, порскнула со свистом в лес, ломая, срывая сучья с деревьев. В ответ с берега заискрилась ружейная стрельба казаков.

— Солдаты, пали! — командовал Хрисанф, снова заряжая единорог. Защелкали солдатские мушкеты. Но тут случилось неожиданное. Литейщики, сгрудившиеся в начале боя испуганным стадом на корме, вдруг рванулись и насели с тыла на солдат. Замелькали в их руках дубины, железные ломы, доски.

— А-а-а! — взвыл по-волчьи Хрисанф. — Предали, ворогам выдали!.. А я ль вас не берег, не холил!.. — И, задохнувшись от ярости, упал на палубу, заколотился в припадке бешеной неизрасходованной злобы.

А казаки уже лезли на баржу, вопя:

— Бей Катькино войско!.. Лупи их по бритым рылам!..

Но солдаты уже побросали мушкеты и подняли руки.

Вьевшиеся во все тело тугие веревки вернули Хрисанфу сознание. Услышал странно знакомый голос:

— Судите душегуба вы, братцы-работные, и вы, казаки-атаманы!

«Кто же это? — подумал Хрисанф и чуть не вскрикнул: — Васька Чумак! И он здесь. Вот куда утек с завода, собака!»

Казаки молчали, а из толпы литейщиков выделился один и, указывая на сидевшего понуро, уткнув лицо в ладони, слепого лоцмана, сказал: