Бунт Афродиты. Nunquam - [66]

Она лежала неподвижно, моя жена, положив голову на подушку, закрыв глаза, однако на её лице было выражение напряжённой сосредоточенности — как будто она сражалась с болезненной мигренью.

— Нет, — в конце концов произнесла она почти неслышно, но очень твёрдо. — Не получится. Что-то обязательно пойдёт не так.

Джулиан взглянул на часы и присвистнул.

— Ого, уже очень поздно, а я ещё ни слова не сказал о причине моего визита к вам обоим; естественно, меня обеспокоил звонок, но привело меня сюда совсем другое. Это касается полиомиелита моего брата Иокаса.

— Иокас.

Неожиданно поднялся ветер и закружил вокруг дома. Я и думать забыл об Иокасе; воспоминания о нём и о Турции выцвели в моей памяти, как старые фотографии. Или, возможно, здесь, под дождём и в снегу, было трудно представить бронзовое жнивьё и невысокого крепыша, скачущего за своими соколами и улюлюкающего высоким голосом муэдзина, когда наступала пора призвать к себе любимую птицу. Иокас стал как бы цветной иллюстрацией, украшенной заглавной буквой, скажем, в пожелтевшем от старости арабском тексте; если использовать выражение Мерлина, он был плоть от плоти Африки, плоть от плоти Средиземноморья.

— Во-первых, Иокас считает, что скоро умрёт, и, наверно, он не неправ, хотя он узнал об этом от своего армянского астролога — должен признать, очень проницательного человека, который редко ошибается. Но пока он жив. И впереди у него несколько месяцев, как он думает, за которые ему надо подготовиться, что он и делает в известном стиле Мерлина, то есть в высоком стиле, так сказать. Что до меня, то этот новый поворот событий предполагает конец нашей вражды — лишь теперь я откровенно признаюсь в этом. Ненависть покинула меня, оставив единственно уважение и жалость.

— Джулиан! — сердито воскликнула Бенедикта, открывая глаза и со злостью глядя на него. — Мне не нравится твоё насмешливое смирение. Ты фальшивишь. И не можешь не быть демоном, только потому что Иокас умирает, только потому что ты наконец-то можешь делать что хочешь. С самого рождения вы терпеть друг друга не могли.

Джулиан побледнел и сверкнул глазами, как драгоценными каменьями, прежде чем прикрыть их тяжёлыми веками и придать лицу выражение тяжёлого и высокомерного покоя — наподобие маски инков, подумал я тогда. Опять он долго молчал, а потом тихо заговорил, игнорируя Бенедикту и обращаясь ко мне, словно ища доброты или понимания, которые надеялся скорее найти у меня, чем у неё:

— Не буду комментировать свою позицию, просто изложу суть дела, так как его смерть неизбежна и нас отделяют от неё всего несколько месяцев. Естественно, встанет вопрос о его замене на Востоке; и у меня нет сомнений, Феликс, что высшему руководству потребуетесь вы. Это вас не удивляет, не правда ли? Естественно, решение за вами и за Бенедиктой. Это первое.

— Боже мой, — проговорил я, не скрывая ни удивления, ни неприязни, так как никогда не представлял, что смогу занять место в администрации фирмы-спрута.

— Как я сказал, — с долей насмешки продолжал Джулиан, — пока всё это подтверждено лишь движением нескольких планет в гороскопе Иокаса. Если или когда это случится, тогда и будете думать. А пока Иокас лишь хочет вновь встретиться с вами; он просит, чтобы вы хотя бы ненадолго приехали к нему. Вопрос сроков оставляю на ваше усмотрение. Очевидно, что вы не бросите наш эксперимент, не доведя его до конца, я имею в виду Иоланту. Но когда она будет дышать, ходить, почему бы вам с Бенедиктой не съездить в Турцию? Можете и раньше. Как хотите.

Одна мысль о Турции пробудила полузабытое воспоминание о бьющем в глаза солнечном свете, проникшем через длинные серые коридоры вечной английской зимы; и я тотчас забыл о сырости, об обжигающих ветрах, о вони на столичных улицах по вечерам… Да, единственное, что меня занимало, это рекламный солнечный свет с его соблазнительным блеском. Бенедикта же вновь погрузилась в размышления.

— Сроки зависят от вас, — тихо повторил Джулиан, — но я бы не стал особенно тянуть. Собственно, мы посылаем туда небольшую группу в конце месяца — уже арендовали самолёт. Некоторые, если не все, знакомы вам: например, Карадок, Вайбарт и Гойтц.

— Карадок! Зачем?

— Он возвращается к нам как бы по винтовой лестнице. Некоторое время Иокас только и думает, что о строительстве для себя, на самом деле для всех нас, мавзолея — если это слово подходит. Он хочет положить рядом останки моей матери и… отца.

Джулиан забавно покривился, произнося это слово. Похоже было, что ему пришлось приложить усилие, дабы произнести его. И он повторил шёпотом, словно чтобы научиться потвёрже произносить непривычное словосочетание и ввести его в свой словарь: «Мой Отец».

— Мне пришло в голову, что, может быть, как раз Карадок сумеет поговорить с ним; у меня самого нет никаких аргументов ни за, ни против. Когда речь идёт о родителях, я не совсем уверен, что они у меня были; мой отец — это совсем другое, это Мерлин. Ему я обязан всем хорошим и плохим, что было в моей жизни. Я не сентиментален, в отличие от Иокаса — тем более сейчас, когда он стареет и всё сильнее ощущает, насколько я понимаю, свою бездетность. Как бы то ни было, вот в нескольких словах то, что он мне сказал. Да, кстати, согласно предсказанию, я переживу его, но не надолго. Как будто мне не всё равно… — Усталость, печаль Джулиана, ясно прозвучавшие в его словах, не остались неуслышанными в тихой маленькой комнате; но он осёкся и не закончил фразу. — Когда я был маленьким и не засыпал ночью, Бенедикту присылали почитать мне, чтобы внести покой в мои мысли. Я всё ещё помню одно стихотворение — может быть, ты тоже не забыла?