Бунт Афродиты. Nunquam - [4]

Здесь они наверняка потихоньку перемывают косточки бедняжке Чарлоку, вспоминают его тусклые глаза, пустой взгляд. «Удивительное отсутствие мысли», — сказал бы Пфайфер. Это его любимая фраза. А напротив сидит Нэш в галстуке-бабочке, автор «Этиологии онанизма» в трёх томах («Рэндом Хаус»). Кроха ты наша, писпис Нэш. Придётся подождать, ребята. Господи, а всё-таки стоило ехать и стоило платить. Имейте в виду, легче сюда попасть, чем отсюда выйти, — но это также верно и относительно других известных мне учреждений…

Не совсем моя вина, что я проснулся с головой, как гигантская луковица, — многократно обмотанной хирургическим бинтом. Моя голова похожа на Космическое Яйцо, и я именно так, чёрт побери, её ощущаю. Надо было вытащить (как они сказали) кусочки черепа — как из сваренного вкрутую, чтобы съесть на пикнике, яйца. Никаких повреждений на мягкой оболочке мозга. Когда я потянулся за ножом, то лязгнула пара рукояток. Потом чертовски отвлечённое, но потрясающее отречение от всего, и тьма повисает, как японское изображение потухшего вулкана. Angor Animi[8] — страх близкой смерти. На какое-то время он завладел мной. Но теперь я вновь немножко осмелел; как мышь, когда кошка надолго замирает. Я вновь начинаю бегать кругом… видно, кошка забыла обо мне. На самом деле они наверняка видят, что мне лучше; мне была явлена особая милость, и я получил обратно кое-что из моих инструментов, как я их называю, и с ними несколько любимых игрушек. Одна, например, помогла мне найти два микрофона в моей комнате. Вместо того чтобы их разбить, как сделал бы любой из агентов-новичков, я заполнил их шумом льющейся и капающей воды, ударами закрывающихся бачков для мусора — не говоря уж о диком вое и воплях магнитофона; не забыл я и о музыке в виде чудовищных завываний и пуканий в манере Альбана Берга. Бедняжка Пфайфер, должно быть, качал косматой головой и представлял, будто слушает проповедь далай-ламы.

Позднее Нэш взял за правило регулярно посещать меня, примерно трижды в неделю, — вечно суетливый и извиняющийся вестник Фрейда. Бледный из-за профессиональных забот.

— Давайте, Нэш, говорить честно для разнообразия. Джулиан захватил меня и привёз сюда, чтобы вы своими лекарствами сломали мою волю.

Он смеётся, надувает губы и качает головой.

— Феликс, вам всего лишь не даёт покоя желание досадить ему, потому что вы знаете, как это на него действует. На самом деле он спас вас, так как подоспел вовремя, к счастью для всех нас. Это правда, мой дорогой друг.

Материя становится почти прозрачной, если есть хоть немного воображения, даже после короткого курса успокоительных лекарств. Я мог заглянуть, скажем так, внутрь грудной клетки, я видел его сердце, гнавшее кровь, видел его робкую и правильную душу, аккуратно расставленную и покрытую пылью, словно походная библиотека. Где-то зазвонил телефон.

— Феликс, — говорит он с ласковой укоризной.

— Полагаю, — отвечаю я, — вы мечтали удрать отсюда, когда были молоды. Куда же всё подевалось, Нэш? Неужели вы навсегда останетесь сатрапом фирмы, её аптекарем?

Его глаза неожиданно наполняются слезами, потому что он весьма чувствителен и мучается, когда его ругают.

— Ради всего святого, прошу вас, не давайте волю разрушительной идее преследования. Случилось нечто ужасное и опасное. Сначала отдохните, поправьтесь, поговорите с Джулианом, а потом сможете уйти, если захотите. Никто не будет вам препятствовать — оставьте ваши дурацкие заблуждения. Конечно, мы хотим, чтобы вы были с нами, но не насильно же…

Не могу удержаться, чтобы не разыграть шараду, в основе которой призрак отца Гамлета, — мне удаётся завладеть громоздким ножом для разрезания бумаг, который я направляю в его сонную артерию. Глаза у меня лезут из орбит, я шевелю ушами. Однако, когда грозит опасность, Нэш не теряется, он бежит вокруг стола, потом к двери, и, готовый пуститься наутёк, задыхаясь, кричит:

— Ради бога, Феликс, хватит. Я и так до смерти напуган.

А мне уже смешно. Я подбрасываю нож в воздух, потом ловлю его и по-пиратски сжимаю в зубах. Нэш с опаской возвращается в комнату.

— Вы сводите меня с ума, — заявляю я.

— И вы меня тоже.

Я причёсываю перед зеркалом разросшиеся брови и стараюсь смотреть строго. Хмыкнув, он заговаривает вновь.

— Вам повезло, — замечаю я, — что у меня сейчас безопасный период. Будь это любая другая женщина…

— А знаете, — взволнованно произносит он, — у меня здесь больной, у которого мнемонов не меньше, чем было у Карадока; он — знаменитый философ и таким образом иллюстрирует руины своей диалектической системы. Драконовы законы свободных ассоциаций, правильно? La volupté est la confiture des ours[9] — ну, как?

— Гав! Гав!

— Послушайте, Феликс.

— Ja, Herr Doktor.

— Те сны, которые вы расписываете Пфайферу, на самом деле придуманные, и это любому понятно. Я спрашиваю вас, психоаналитиков, которые катаются на помеле и вместе с эльфами соскальзывают на землю на лунных лучах… шутить так шутить, но и шутки, бывает, заходят слишком далеко. Бедняга Пфайфер говорит…

Какое-то время я играю с ним, гоняя его вокруг стола, однако он очень проворен, а я быстро устаю; полагаю, я ещё не выздоровел, и потому у меня дрожат колени и глаза на мокром месте; и ему известно об этом.