Бункер - [2]

Толстяк устремляется к кофейнику. Но там — только гуща.

— Эй, Авраам! — окликает его с койки щуплый парень. — Ты мои ботинки не видел?

— Пошел ты со своими ботинками! — Авраам сосредоточенно разглядывает гущу. Потом швыряет кофейник в песок и начинает разлеплять пластмассовые тарелки. Он выуживает оттуда полпомидора и два куска хлеба, пропитанные жиром, запускает их в рот и быстро чавкает. Жир течет по подбородку и капает на грудь. Авраам хватает транзистор и, крутанув до предела регулятор громкости, сует его прямо под ухо тому, кто еще не вылез из спальника. Раздается вопль, транзистор летит на землю, а из спальника выныривают заплывшие глаза.

— Ури, я тебе голову оторву!

— С ума сошел? — хмыкает Ури, он нашел ботинки. — Это Авраам, ему и отрывай.

— Ты, сосиска! — орет Авраам. — Заткни пасть!

Того, кто проснулся последним, зовут Эзра, и если Ури щуплый, то этот кажется совсем прозрачным и немощным. Это впечатление усиливается запавшими щеками, тонким носом и глазами навыкате.

Хорошо лежать на койке и прихлебывать горячий кофе. В прошлом году, когда не было учений и начальство не мозолило глаза, Цион целыми днями читал какие-то толстенные религиозные книги, Сильвио писал письма брату в Румынию и морочил голову по телефону своему биржевому маклеру, а я учил французский по самоучителю Може и каждый вечер звонил жене.

Сильвио успел задремать, продолжая сжимать в руке пустую кружку.

Ко мне подсаживается Цион. На этот раз от него сильнее обычного несет рыбой.

— Слушай, Арик, а правду говорят, что в России теперь продукты по карточкам выдают?

— Нет там никаких карточек. Но с едой туго. Очереди. В Москву за продуктами из других городов приезжают. Вот как если бы ты из своего Бней-Брака в Иерусалим за мясом ездил.

Цион смеется. Зубы у него порченые, да и тех совсем мало осталось, верхняя губа чуть приподнята, и в уголках рта скапливаются пузырьки слюны. Волосы у Циона выбиваются неровными стружками из-под маленькой вязаной ермолки, чуть завиваются на висках и оттуда переходят в редкую, седую бороду, которую он все время пощипывает. Занимаясь в ешиве, Цион испортил зрение и теперь носит темные очки в старомодной круглой оправе с металлическими дужками. Говорит он тихо, медленно и всегда улыбается. У нас хорошие отношения: Цион не донимает меня своей верой, а я не лезу к нему со своим неверием.

— А вот если бы я жил в России, у меня какая зарплата была бы?

Я зеваю во весь рот.

— Или вот, скажем, доллары в банке я мог бы купить?

— Нет, — я прикрываю глаза, — долларов там нет. И банков нет.

Цион потрясен.

— Как же так? Банков нет, чеков нет, биржи нет. Как же там с инфляцией?

— Тоже нет.

— Как нет? — шепчет Цион. — Совсем нет?

— Совсем.

Цион всерьез разволновался.

— Вот бы съездить туда. Посмотреть, как там живут. Ты бы со мной поехал, а, Арик?

— Нет, не поехал бы.

— Почему?

— А я уже знаю, как там живут. Поэтому я оттуда и уехал. Теперь смотрю, как тут живут.

— Ну и как? — подходит толстый Авраам. — Отсюда тоже уедешь? А, Брежнев?

«…Уедем отсюда, милый!

Ты только реши…»

От смеха и кашля смуглое лицо Авраама побагровело и раздулось. Откашлявшись, он закуривает.

— Много куришь, — улыбается ему Цион и грозит пальцем.

Авраам плюхается на койку и задирает ноги на перекладину. Сигаретный дымок обвивается вокруг шеста:

— Слышь, Брежнев, вот я бы хоть сейчас уехал. В Америку. Были б деньги, сразу же рванул бы. У меня уже трое друзей уехало. В Нью-Йорке таксистами. Пишут, житуха там — обалдеть! А тут все — говно! Да еще русские понаехали! И чего сюда этих олим все зовут и зовут? Тут нам самим скоро жрать нечего будет!

— Да куда тебе еще жрать, — не выдерживаю я, — лопнешь! А люди сюда не за жратвой едут.

А за чем еще? За сионизмом, что ли? Так мы тут все сионисты. Чего ж это тебе и квартиру дают, и ссуды, и что хочешь, а мне — ничего? А? Ты что, больше меня сионист, да? Ну, чего вытаращился? Скажи, скажи, ты больше меня сионист, а?

— Нет, не больше. Даже меньше. Почему мне квартиру дают? А где ты мне жить прикажешь, если я из другой страны приехал? Тут, в пустыне? В такой палатке? С женой и с детьми?

— Сколько у тебя детей? — вежливо интересуется Цион.

— Много, — выдавливаю я это слово, как пасту из тюбика.

Где-то я вычитал, что если к сорока годам комната мужчины не наполнится детскими голосами, она наполнится кошмарами.

— А как мои родители жили? — все еще орет Авраам. — Их в Димоне с грузовика сбросили и сказали: «Живите тут!» Вначале в палатке, потом в бараке. Понял? И с вами так надо. Коммунисты паршивые!

И он изо всех сил ударяет ботинком по пружинной сетке верхнего яруса.

— Сейчас палаток нет, — отвечает ему Цион. — Сейчас дома строят.

— А почему мне в этих домах квартиру не дают? — койка под Авраамом ходит ходуном. — Почему все — русским? А я, что, не человек?

— Ты — микроб! — хохочет Шуки.

У Шуки почти лепное лицо с удивительно тонким, прямым носом. Над верхней губой небольшой вертикальный шрам, и, когда Шуки улыбается, кажется, что кто-то дергает его рот за ниточку. Глаза темно-карие с длинными ресницами, а под глазами — набрякшие мешки. Заговорить может насмерть и еще все время за руку хватает: «Ты понял?» Псих он, этот Шуки. Начал с ним как-то спорить, так он за нож схватился. Всегда с собой его носит, палочки всякие стругает и ногти чистит.