Бункер "BS-800"/ der Fluch des Reichs. - [202]

Аскет ещё некоторое время пристально смотрел в глаза Симаку. Взгляд Наёмника был сосредоточенным, он создавал оцепеняющую иллюзию спокойствия. Но Симак знал, что это обманчиво-гипнотическое чувство является ложным. Он сделал полшага назад, для того, чтобы обрести достаточную дистанцию между готовым в любой момент перехватить ствол его «Калаша», Наёмником. Аскет чуть улыбнулся, заметив это движение:

— Правильно мыслишь, пацан! — он чуть расслабился, и повернулся к Тереху, который уже выпил половину спирта, который был во фляге Бориса. — Ты что зенки свои залил? Тебя такого, синюшного, даже этот завалит! — он презрительно пнул в ботинок всё ещё сидящего в углу Винта. — За метлой своей, впредь, следи — а то, я смотрю, гнилой базар у вас в моду входит! — он испытующе глянул на опустившего глаза Левинца.

Егерь ничего не ответил, он смотрел куда-то сквозь стену, забыв, о Наёмнике, забыв об опасности, и об этом проклятом бункере. Перед глазами его было лицо красивой женщины, с лучащимися добротой глазами. Она гладила его грубое, в морщинах лицо своими мягкими, тёплыми пальцами. От прикосновений этих по телу его проходила волна тепла, ему было хорошо, как никогда. Он видел свою жену, которую он очень любил. Они познакомились так, как в те времена знакомились многие: на танцах, под музыку Элвиса Пресли. Эта новая, удивительная музыка окутала их невидимым туманом, связавших их своим очарованием на долгие годы. Фонари летнего парка кружились вокруг них, разноцветными лампами. Он связал свою жизнь с армией — тогда, жёны гордились тем, что их мужья защищают Родину. Она ждала. Ждала его ночами, коротала время вышивкой и вязанием, в ожидании его возвращения после дежурств, вечных смен. И он был рад, когда отпросившись на несколько часов из части, он видел свет в единственном окошке, окутанного ночной мглой пятиэтажного дома. Он дарил ей цветы, пусть и не купленные за деньги, а по-хулигански сорванные прямо из клумбы в парке, через который лежал его путь из части к дому. С годами его любовь к жене не угасла, она лишь переросла в нечто большее, чем просто физическая привязанность к противоположному полу. Чувство, закрепившееся в его сердце, было большим, чем просто любовь.

Потом началась война. Нет, Левитан не призывал людей к самоотверженной борьбе — всё было тихо и просто. Начало войны для него ознаменовалось лишь радостными, чуть пьяными, голосами офицеров, в кабинете дежурного по части, из которого, — вопреки уставу, — в тот день тянуло табачным дымом.

Он не сказал об этом жене, не произносил это слово, синоним боли, потери, отчаяния и тупой обречённости, — неподвластной воле отдельно взятого человека. Уезжая, он узнал, что скоро станет отцом — окрылённый известием, он пытался отсрочить свою поездку — но было поздно, бюрократическая машина уже прихватила его своими железными зубьями за невидимую ниточку. Потом — тюрьма. Он помнил многое, что стоило бы забыть — он видел, как люди могут ненавидеть друг друга, он видел безжалостные глаза убийц. Люди били друг друга, кололи заточенными основаниями от алюминиевых ложек, резали вены, забивали друг друга смотанными в мокрые полотенца каблуками от башмаков. И он бил. И он колол. По-другому в том месте, в котором волею судьбы он оказался, было нельзя. Или ты — или тебя! Он хотел увидеть дочь, и поэтому выбрал первый вариант. Вернулся домой, она дождалась его. Они долго сидели и молчали на кухне, глядя друг на друга. Он пытался устроиться на работу — но сделать это теперь, после тюрьмы, было не просто. Ночью проработав грузчиком, он утром работал дворником, потом снова шёл разгружать вагоны. Страна горела огнём — всё катилось к чертям, в наступившей всеобщей суматохе, он зарабатывал, как мог. Потом он познакомился с Чехом — тот, тогда ещё, был мелкой сошкой, мотающейся по стране, и скупающей всё, что дёшево можно было купить. Но время шло, и Чех, взорвав своего «бугра» на воровском сходняке, в его собственном доме, занял его место. Он приблизил к себе Николая. По его просьбе, Чех устроил того работать Егерем — официально, для прикрытия перед женой — чтобы та не волновалась за своего мужа. На самом деле, Егерем он был только тогда, когда не надо было выбивать из кого-нибудь деньги, нужные слова, жизнь. У него была тяжелая работа, потому, что то, чем он занимался, часто шло в разрез с его собственными жизненными убеждениями — и ему часто приходилось перешагивать через себя.

«Розыск копателей» — был его последним делом — так он решил для себя, когда Чех собрал всех у себя «на даче», больше напоминавшей роскошную виллу итальянского мафиози. Чех тогда сказал, что на них наехали залётные гастролеры. Наехали по крупному, его бар спалили дотла, убили нескольких пацанов. Нужно было найти этих, — как выяснилось, поисковиков по войне, — найти и прикончить, всего и делов. Притом, самому Егерю было совсем не обязательно нажимать на курок, он мог принудить к этому любого из тех, кто был в его подчинении. Чех пообещал хорошие барыши, и Егерь уже знал, что скопленных денег, с учётом обещанной Чехом суммы, вполне хватит на операцию его дочери. Тогда, он сможет уйти, уехать, навсегда из этого города, вместе со своей семьёй. А там — да хоть грузчиком! Знакомый сослуживец, который непонятным образом нашёл его, — Егеря, — предлагал ему работать вместе с ним — возить из-за границы на фурах разные грузы. И это предложение пришлось ему по душе — крутить баранку в паре с проверенным на войне человеком, намного лучше, чем стрелять, бить, резать. Оставалось сделать одно — порвать с Чехом. Теперь вот его мечта осуществилась — только скопленных денег не хватит, на то, чтобы заплатить за дочь. Что ж, без бугра бригада затрещит по швам, начнётся передел — будет возможность урвать пару десятков кусков зелени. Но есть ещё одно, не решённое, более важное дело. Если Крап жив, — если предположить, что Фриц его не положит, — то от него можно ожидать выполнения его обещаний, касаемых его, Егеря, семьи. Где же он сейчас? Уберут ли его боевики Фрица, или ему самому, Егерю, вновь придется закатать рукава для последнего в своей жизни, кровавого дела?