Бунин. Жизнеописание - [27]

.

В этом же письме Бунин сообщал брату, что на днях выйдет книга его стихов («Под открытым небом» — цензурное разрешение 27 июля 1898 года). В 1898 году вышло первое столичное издание «Песни о Гайавате» Лонгфелло, опубликованной в газете «Орловский вестник» в 1896 году.

Поселившись в Одессе, Бунин подружился с писателями и художниками, членами «Товарищества южно-русских художников». У них существовал обычай собираться по четвергам у художника Буковецкого.

Вера Николаевна Муромцева-Бунина пишет: «„Четвергом“ называлось еженедельное собрание „Южно-русских“ художников, писателей, артистов, даже некоторых профессоров, вообще людей, любящих искусство, веселое времяпрепровождение, товарищеские пирушки. После обеда художники вынимали свои альбомы, писатели, поэты читали свои произведения, певцы пели, кто умел, играл на рояли. Женщины на эти собрания допускались редко. Возникли они так: художник Буковецкий, человек состоятельный и с большим вкусом, приглашал к себе друзей по четвергам: друзья были избранные, не каждый мог попасть в его дом. Когда он женился, то счел неудобным устраивать у себя подобные „мальчишники“, и они были перенесены в ресторан Доди, где состав собиравшихся сильно расширился»^[165].

Буковецкий был, по словам В. Н. Муромцевой-Буниной, «изысканный человек, умный, с большим вкусом, старался быть во всем изящным. Он писал портреты. Одна его вещь была приобретена Третьяковской галереей.

С первых же месяцев знакомства с этой средой Иван Алексеевич выделил Владимира Павловича Куровского, редкого человека и по душевным восприятиям, и по особому пониманию жизни. Настоящего художника из него не вышло… С 1899 года он стал хранителем Одесского музея… Иван Алексеевич очень ценил Куровского и „несколько лет был просто влюблен в него“. После его самоубийства, во время Первой мировой войны, он посвятил ему свое стихотворение „Памяти друга“…

Подружился он и с Петром Александровичем Нилусом, дружба длилась многие годы и перешла почти в братские отношения. Он, кроме душевных качеств, ценил в Нилусе его тонкий талант художника не только как поэта красок в живописи, но и как знатока природы, людей, особенно женщин, — и все уговаривал его начать писать художественную прозу. Ценил он в нем и музыкальность. Петр Александрович мог насвистывать целые симфонии.

Сошелся и с Буковецким, ему нравился его ум, оригинальность суждений, меткость слов. С остальными вошел в приятельские отношения, со всеми был на „ты“, некоторых любил, например Заузе, очень музыкального человека (написавшего романс на его слова „Отошли закаты на далекий север“), Дворникова, которого ценил и как художника, маленького трогательного Эгиза, необыкновенно гостеприимного караима. Забавлял его и Лепетич. Познакомился и со старшими художниками: Кузнецовым, Костанди»^[166].

На «четвергах» Бунин читал свои и чужие произведения, пишет П. А. Нилус в статье «Бунин и его творчество», читал прекрасно, хотя манера его чтения не вызывала особого восторга, «читал просто, а тогдашняя публика привыкла к актерскому чтению, к ложному пафосу, к „слезе“ в голосе, к вульгарным эффектам. Кроме чужих произведений, он читал и свои стихи, но и они были встречены холодно — в стиле Бунина не было пустозвона, шаблонных рифм, и особенно потому, что в них не было гражданской скорби; они были наивны и благородны — качества, доступные не всем»^[167].

«Бунин, — пишет П. А. Нилус, — отдавал друзьям весь свой смех, всю свою молодую радость…» На «четвергах», по его словам, «царил дух скептицизма, веселой шутки, незлобивой насмешки, дух правды»^[168].

Бывал Бунин и в «Литературно-артистическом клубе»^[169], где тоже читал.

Он сотрудничал в одесской газете «Южное обозрение»^[170], печатал здесь свои стихи, рассказы, литературно-критические заметки. Издатель газеты Н. П. Цакни предлагал Бунину принять участие в издании газеты. В июле — сентябре 1898 года Бунин писал Юлию: «Я чуть не каждый день езжу на дачу Цакни, издателя и редактора „Южного обозрения“, хорошего человека с хорошей женой и красавицей дочерью. Они греки. Цакни человек с состоянием — ежели ликвидировать его дела, то, за вычетом долгов, у него останется тысяч сто (у него два имения, одно под Одессой, другое в Балаклаве — виноградники), но сейчас совсем без денег, купил газету за три тысячи у Новосельского, без подписчиков и, конечно, теперь в сильном убытке, говорит, истратил на газету уже тысяч десять и, говорит, не выдержку, брошу до осени, ибо сейчас денег нет. Расходится „Южное обозрение“ в три тысячи экземпляров (с розницей). Вот и толкуем мы с ним, как бы устроить дела на компанейских началах. Ведь помнишь, мы всю зиму толковали и пили за свою газету. Теперь это можно устроить. Цакни нужна или материальная помощь, или сотрудническая. „Своей компании, говорит он, я с удовольствием отдам газету“ (направление „Южного обозрения“ хорошее), могу отдать или совсем с тем, чтобы года три ничего не требовать за газету, а потом получать деньги в рассрочку, или так, чтобы компания хороших сотрудников работала бесплатно и получала барыши, ежели будут, причем и редактирование будет компанейское, или так, чтобы был представитель-редактор от компании, а он будет только сотрудником, или чтобы сотрудники при тех же условиях вступили пайщиками в газету, чтобы можно было, наконец, создать хорошую литературную газету в Одессе. Прошу тебя, Юлий, подумай об этом серьезно. Нельзя ли, чтобы Михайлов (Н. Ф. Михайлов — издатель журнала „Вестник воспитания“. — А. Б.) вошел главным пайщиком? Или устроим компанию? Только погоди с кем бы то ни было переписываться — газета должна быть прежде всего в наших с тобой руках. Цакни просит меня переехать в Одессу, если это дело устроится. Хорошо бы устроить! Тем более что все шансы за то, что я женюсь на его дочери. Да, брат, это удивит тебя, но выходит так. Я хотел написать тебе давно — посоветоваться, но что же ты можешь сказать? Я же сам очень серьезно и здраво думаю и приглядываюсь. Она красавица, но девушка изумительно чистая и простая, спокойная и добрая. Это говорят все, давно знающие ее. Ей 19-й год. Про средства тоже не могу сказать, но 100 тысяч у Цакни, вероятно, есть, включая сюда 50 тысяч, которые ему должен брат, у которого есть имение, где открылись копи. Брат этот теперь продает имение и просит миллион, а ему дают только около 800 тысяч. Страшно только то, что он может не отдать долга. У Цакни есть еще и сын. Люди они милые и простые. Он был в Сибири, затем эмигрировал, 9 лет жил в Париже, жена его — женщина-врач. Тон в семье хороший. Не знаю, как Цакни отнесется к моему предложению. С Анной Николаевной, — которая мне очень мила, я говорил только с ней, но еще не очень определенно. Она, очевидно, любит меня, и когда я вчера спросил ее, улучив минуту, согласна ли она, — она вспыхнула и прошептала „да“. Должно быть, дело решенное, но еще не знаю. Пугает меня материальное положение — я знаю, что за ней дадут, во всяком случае, не меньше 15–20 тысяч, но, вероятно, не сейчас, так что боюсь за первое время. Думаю, что все-таки лучше, если даже придется первое время здорово трудиться — по крайней мере, я буду на месте и начну работать, а то я истреплюсь. Понимать меня она навряд будет, хотя от природы она умна. Страшно все-таки.