— Сколько, — спрашиваю, — эти духи?
— Три девятнадцать, — отвечает продавщица. — Но это не духи, а одеколон.
— Заверните, — говорю, — пожалуйста!
Выложил кассирше все бумажки, всю мелочь выгреб, получил копейку сдачи и вышел на улицу с бутылкой в кармане. Весело было, и плевал я на то, что осталась у меня всего одна копейка — ни на метро, ни даже в трамвае не проедешь. В другой бы день я и зайцем не постеснялся, а в тот не мог. Хотел — и не мог! Вспомнил про деда. Он же с елкой пешком пришел, а я с одеколоном не дойду! В нем и весу-то вместе с бутылкой граммов триста… Как поднажал! Настоящий марш-бросок! Через полтора часа дома был. И еще веселее стало, точно я какое-то большущее дело сотворил. Дед бы сказал, что я всего-навсего долг сына выполнил. Только это не долг. Просто я люблю маму и могу пройти для нее хоть сто километров!
А утром что было!..
Пока мама причесывалась перед зеркалом, мы-с-пап выложили на стол наши подарки. У него та самая «Шанель» — крохотный флакончик. Смотреть не на что! А я как свою бутылку выставил, так и совсем пропал французский пузырек.
— Ах ты, — говорит папа, — такой-сякой! Обскакал отца! — и цап меня за ухо.
А в коридоре уже мамины каблучки постукивают. Похватали мы стулья, сидим чинненько. Она вошла и ахнула, увидев подарки. Села и сначала всплакнула, а потом уж расцеловала нас.
— Не ждала, — говорит, — сегодня такого… Думала: умер папаша — и традиция кончилась… Спасибо, дорогие мои мужчинки! И папаше спасибо! Это он вас к хорошему приучил!
Папа, как мальчишка, надул губы.
— А мы с Сашко́м безнадежно плохие?
— Не плохие, но до папаши вам далеко! — шутливо сказала мама.
— Ладно! — папа погрозил пальцем. — Теперь ходи по тайге да поглядывай! На меня не рассчитывай. Вывихнешь ногу — не понесу!
Мама рассмеялась и обняла его.
— Шучу, шучу! — говорит. — Вы все хорошие!
А я спрашиваю:
— Разве было такое — с ногой?
— Было! — говорит мама. — Давно, осенью пятьдесят второго года. Нес нас с тобой папа по тайге целых двадцать километров!
Меня это удивило:
— Как со мной? Загибаешь ты что-то, мам!.. Я и тайги не видел, и родился в пятьдесят третьем!
Они как захохочут!
— Человека, — спрашивает папа, — по биологии проходил? Или вам все еще про таинственных журавлей рассказывают?
Пока я соображал, что к чему, папа перестал смеяться и сказал совсем другим тоном:
— А вообще-то это, конечно, великая тайна!
Но я уже сообразил.
— Никакой, — говорю, — тайны нет и журавлей тоже. Человека я проходил. Все просто.
— Тайна! — повторил папа. — Удивительная, прекрасная тайна… Сам подумай! Живут два незнакомых человека в разных городах и не знают, что пройдет какое-то время — и станут они самыми родными, самыми близкими на свете! Разве не тайна?
Я вспомнил про Буна и Катюшу.
— А может, — говорю, — и не в разных городах, а рядом.
— И так бывает, — согласился папа. — Тем более — тайна! Сидит рядом с тобой девчонка. Ты ее за косы дергаешь, глупой обзываешь, на бантик чернилами стараешься брызнуть, а она лет через пятнадцать твоей женой будет.
— Очень мне надо!
— Тебе не надо — другому надо. А кому интересно жениться на той, которую за косы дергали и чернилами обливали?
— Отмоется! — буркнул я.
— Не все отмывается! — сказал папа. — Любая девчонка — это маленькое чудо!.. Парню ты можешь и в ухо заехать — разрешаю, если за дело. А на девчонку и смотреть грубо не смей!
Я бы мог еще с папой поспорить, но при маме не стал — Восьмое марта все-таки!
Встаем мы рано. Пап-и-мам привыкли в экспедициях с рассветом просыпаться. В семь уже завтракаем. До уроков — два часа. Вышел я в девятом часу во двор, а навстречу мне — самосвал. Землю для цветника привез. Свалил ее и уехал. Солнышко греет. От земли парок пошел.
Смотрю — что-то поблескивает и шевелится. Я — ближе. Жук! Его вместе с землей привезли. И какой-то смешной. Не помню, есть ли такой у Буна? Хотел схватить, но увидел еще какие-то белые горошины. Может, коконы или как их там называют. Бун и их берет. Рядом битый стакан валялся. Я взял его и накрыл все это хозяйство, а сам — к Буну.
В коридоре, помню, почтальонша как раз газеты по ящикам рассовывала. В дверях я с родителями Буна столкнулся.
— Встал? — спрашиваю.
— Моется, — отвечают.
Я открыл ванную, кричу:
— А побыстрей можешь?
Бун посмотрел через мыльную пену и сразу же глаза зажал, рассердился:
— Горит, что ли?
— Не горит, так загорится!.. Выходи быстрее!
Вернулся я во двор, дежурю около жука, а Бун все не идет. Мальчишки незнакомые выбежали с нашей лестницы, а его все нет. Потом закричали где-то, зашумели. Слышу голос Буна:
— Беги!
Ничего не понимаю!
Стекло какое-то разлетелось вдребезги.
Я подбежал к дверям, а оттуда выводят Буна. Слева — дворничиха, справа — мужчина со второго этажа. Оба держат Буна за шиворот. До того это было неожиданно, что я и рта открыть не мог. Стою, как болван, и на Буна смотрю. А он нарочно от меня глаза отводит. Наконец рот у меня сработал.
— Бун! — спрашиваю. — За что они? Что ты натворил?
Он не отвечает и не смотрит на меня. Его подталкивают к подвалу, а вокруг народ собирается. «Украл? Разбил? Ударил?» И советы сразу же: «Оштрафовать. В милицию его!..» А за что?
