Бумажный дворец - [88]

– Ты не умрешь, – говорю я. – Я не дам тебе.

– Бедный Конрад, – шепчет она едва слышно. – Мне даже не было грустно.

28

1998 год. Май, Нью-Йорк

Столешница на маминой кухне когда-то была старой амбарной дверью, ее острые края обтесались за десятилетия семейных ужинов. На ней сохранились ушки, на которые вешался замок, и оставленные древоточцами дырочки, куда набилась еда, за года ставшая похожей по консистенции на ушную серу. Когда я была маленькой, я обожала ковыряться в дырочках вилкой, оставляя на столе крошечные кучки, похожие на какашки термитов. Сейчас я сижу и ковыряюсь в них шариковой ручкой. Питер уже должен быть здесь. Сегодня мамин день рождения, и мы ведем ее ужинать. Мы забронировали столик на восемь. Я беру телефон и звоню узнать, сколько времени. «Точное время… семь часов… двадцать пять минут… пятьдесят секунд… Точное время… семь часов… двадцать шесть минут… ровно». На кухню заходит новый котенок. Глянцево-черный, с белыми лапками, желтыми глазами. Смотрит на меня, ожидая внимания. Я поднимаю его на стол, и он принимается есть термитные крошки. Откуда-то из квартиры доносится грохот. Я отодвигаю стул и выхожу в коридор.

Мама стоит на стремянке и расставляет книги на полках в алфавитном порядке.

– О, хорошо, – говорит она. – Можешь помочь мне с секцией поэзии.

Сняв с полки стопку книг, она протягивает мне.

– Питер опаздывает. – Я сажусь на пол и начинаю сортировать книги. – Примо Леви считать за поэта?

– Никогда не могла решить. Положи его пока в философию.

Я беру верхнюю книгу в стопке – «Сборник стихотворений Дуайта Бёрка» – и открываю ее. На форзаце – поблекшее посвящение, размашисто написанное от руки синей перьевой ручкой: «Девочкам Генри, которые милее пахизандры, в надежде, что ваша жизнь будет наполнена поэзией и огнем. С любовью, Дуайт».

– Это моя книга.

Мама оглядывается со стремянки.

– Я так понимаю, это ваша с Анной книга.

– Ты права. Надо ей переслать.

– Пусть лучше хранится здесь. Сейчас она, наверное, стоит целое состояние – первое издание стихов Бёрка с его подписью. Джереми захочет ее продать.

Сзади на обложке напечатана выцветшая черно-белая фотография Дуайта Бёрка в пиджаке из жатого ситца и бабочке в горошек. На лице у него то же доброе выражение приятного белого англо-саксонского протестанта, которое я помню из детства.

– Он был хорошим человеком, – говорю я.

– Такая трагедия, – отвечает мама.

– Он носил лоферы с отверстиями для монеток и действительно клал в них монетки. Нужно написать Нэнси.

– Твой папа всегда думал, что он голубой.

После того как Дуайт Бёрк утонул, несколько лет ходили слухи, что на самом деле он покончил с собой, что Картер Эш, человек, к которому он поехал вернуть книгу в тот весенний день, когда мы с папой забирали коробки, был его любовником. Что Бёрк, ревностный католик, не выдержал чувства вины и стыда. Папа утверждал, что эти слухи – неправда. Одежда Бёрка была найдена аккуратно сложенной на берегу Гудзона – все, кроме трусов, которые были на нем, когда его вытащили из воды. «Если он собирался утопиться, – рассуждал папа, – зачем оставлять трусы? Дуайт хотел бы уйти из жизни в том же виде, в каком и пришел в нее. Он же был поэтом. Он любил симметрию».

– Сортировать по автору или по содержанию? – спрашивает мама. В руках у нее книга про Ганди. Она перешла к биографиям.

– По содержанию. Никому нет дела, кто ее написал.

Я открываю сборник, который держу в руках. Стихи в нем живые, необычные, звенящие нежными травами и насекомыми. Когда я пролистываю книгу, на глаза мне попадается одно стихотворение:

Два жеребца на вершине холма,

Черные спины лоснятся,

Щиплют зеленый клевер

И ищут желуди.

Мы лежим вдвоем на душистом лугу,

Твоя рубашка расстегнута.

Когда-то я слышал, как дышит

Ветер под водой в море,

И уцелел.

Я надеюсь, что папа прав и Дуайт действительно утонул случайно. Надеюсь, что тем утром он вышел из дома своего любовника, желая всего лишь искупаться, и лежал на берегу Гудзона, слушая плеск волн, вдыхая аромат крокусов и терпко-кислый запах росички. Что разделся до трусов и вошел в бодрящую воду, в которой болтался на спине, глядя на бегущие по небу облака, стаю птиц. Потом повернулся, чтобы плыть обратно, но ландшафт изменился. Теперь его тянуло к незнакомому берегу, и течение было слишком сильным, чтобы бороться.

* * *

Дверной звонок звенит дважды.

– Кто-нибудь дома? – зовет Питер.

– Мы здесь! – откликается мама. – Не выпускай котенка. Он все время норовит ускользнуть из квартиры.

Питер держит в руках огромный букет цветов: лилейник и светло-розовые садовые розы.

– С днем рождения, Уоллес, – говорит он, протягивая их маме. Обводит взглядом разбросанные повсюду книги, маму на стремянке, расставляющую их в алфавитном порядке. – Очень празднично.

– Я уже слишком стара для дней рождений. Сейчас переодену блузку и можем выдвигаться. – Она протягивает мне цветы. – Не поставишь в воду?

Большинство фонарей на нашей улице не горит, нарочно разбитые наркоманами, которые предпочитают темень. Мы с Питером возвращаемся с ужина по 10-й Восточной улице, рука об руку, чтобы казаться более крупной и менее привлекательной мишенью. У половины квартир на первых этажах стоит в окнах табличка «Осторожно, злая собака», хотя мы редко видим, чтобы кто-нибудь выгуливал собаку.