Бумажный дворец - [37]

– Пап, почему мы перестали ездить к Бёркам?

– Потому что я хотел, чтобы мои девочки были со мной.

– Тогда почему ты все время оставлял нас у них?

– Из-за Джоанны, – отвечает он. Отрезает дольку груши и протягивает ее мне на лезвии ножа. – Осторожно. Лезвие острее, чем кажется.

У папы всегда виноват кто-нибудь другой.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе, как получил этот шрам? – Он поднимает большой палец. Придвигается ко мне. Выдерживает драматическую паузу. Папа не рассказывает истории, он устраивает настоящий спектакль. Как какой-нибудь сказитель. Раздувается, как птица фрегат с ее красной грудью колесом. Ждет, когда слушатели приготовятся. Обычно, когда он повторяет историю, которую уже рассказывал, я притворяюсь, что не слышала ее. Не хочу задеть его чувства. Но сейчас мне хочется его уколоть. Чтобы он немножечко сдулся. «Да, ты рассказывал уже раз двадцать».

– Папа подарил мне этот нож, когда мне исполнилось десять. Сказал, что ножи для мужчин, а не для мальчиков, и что с ними нужно обращаться уважительно. Я порезал себе палец в первый же раз, как попытался им воспользоваться. Хотел открыть бутылку Колы этим же лезвием. Пришлось наложить двенадцать швов. Кровь хлестала по всему магазину. Папа отобрал нож на год. Сказал, что совершил большую ошибку. Что мальчишка, который не может отличить лезвие от открывашки, просто играет в мужчину. Это стало для меня важным уроком. – К станции позади него медленно приближается идущий на юг поезд. – Твой дедушка научил меня строгать. И всегда говорить честно. Помнишь ту маленькую деревянную черепашку, которую я для тебя сделал?

Я отрицательно качаю головой, хотя она стоит на полке у меня над кроватью, где и всегда стояла. Потом передаю папе сыр и беру из сумки сэндвич. Снимаю верхний кусок хлеба. На нем остались мокрые розовые пятна от томатного сока. Одну за другой я убираю семечки и бросаю их в траву. На реке сражается с течением маленькая яхта.

Мы останавливаемся на круговой гравиевой дороге у дома Бёрков ровно в два часа дня.

– Минута в минуту, – радуется папа, довольный собой.

На крыльце лежит шоколадный лабрадор, дремлющий в лучах солнца. Он медленно подходит к нам и трется о папину ногу, а потом замирает, как будто обессилил от этого простого движения.

– Привет, старушка, – говорит папа, поглаживая собаку. – Помнишь Кору? – спрашивает он меня.

– Щеночка?

– Она теперь уже глубокая старушка. По собачьему возрастоисчислению. – Он стучит в дверь. – Нэнси? – кричит он. – Дуайт? Кто-нибудь дома?

Но дом отвечает ему молчанием.

– Машина Нэнси на месте. Наверное, работает на огороде. – Папа открывает дверь, и мы заходим.

Все в точности так же, как я помню: блестящие бронзовые щипцы и совок для пепла у камина из белого кирпича, истертый персидский ковер, потрепанные каминные кресла, как в домах других белых англо-саксонских протестантов. На кофейном столике стоит ваза с садовыми пионами, альбомы рядом ней усыпаны опавшими лепестками.

– Есть кто дома? – снова зовет папа. Я иду за ним на кухню.

Кофеварку оставили включенной, и от нее исходит слабый кисловатый запах подгоревшего кофе. Папа выключает прибор, открывает кран и ставит стеклянный кофейник под струю. Над ним с шипением валит пар, вода, бьющая в запекшееся кольцо, становится коричневой.

– На огороде ее тоже нет. Наверное, ушли на прогулку. Начну стаскивать свои коробки с чердака. А ты сходит загляни в свою бывшую комнату.

– Может, лучше подождать. У меня такое ощущение, как будто мы вломились к ним в дом.

– Бёрки нам практически семья, в каких бы отношениях мы ни были с Джоанной.

Потайная дверь, ведущая к нам в комнату, открыта. Я останавливаюсь на деревянном лестничном пролете, где мы с Анной когда-то играли в куклы, а потом поднимаюсь дальше. Ничего не изменилось: те же наволочки в цветочек, на которых мы спали, когда мне было шесть лет, те же кружевные салфеточки на комоде. Пододеяльники с вышитыми горошками. Я вспоминаю искаженное страданием лицо Фрэнка в тот день, когда мы нашли его хомячиху Голди, раздавленной между кроватью Анны и стеной. То, как он заплакал. Его высокий захлебывающийся крик. Сквозь витражные окна струится солнечный свет. Небо над суровым каменным склоном скалы ярко-голубое. Рододендроны Нэнси пышно цветут. Ничего не изменилось, однако теперь наша бывшая комната кажется печальной и какой-то пустой, плоской, как декорация счастливого детства – если присмотреться, видны фальшивые стены и пустые пространства. Внезапно мне хочется оказаться рядом с папой.

Спустившись в кладовую, я останавливаюсь перед дверью в комнату Фрэнка, где тот разводил хомяков. На двери все еще висит пожелтевший листок, на котором желтым маркером написано: «Не входить под страхом смерти». Повернув ручку, я ступаю в запретную комнату без окон. Глазам требуется немного времени, чтобы привыкнуть. Теперь комнату используют как кладовку, стены доверху заставлены ящиками. Клеток для хомяков больше нет. Но в дальнем углу, под бледным светом неоновой лампы, стоит стеклянный аквариум. Он в пять раз больше, чем тот, который я помню. Шагнув к нему, я замечаю, как внутри шевелится что-то извивающееся. Я, пятясь, выхожу из комнаты.