Бумажный домик - [46]

Потом, глубоко потрясенная тем умственным усилием, которое потребовалось от меня, чтобы реабилитировать героя, я в него влюбилась. Я думала о нем по вечерам перед сном. Я шептала его имя как заклинание. Я представляла себе темноволосого красавца, который склоняется ко мне и слегка гортанным голосом благодарит за то, что я так хорошо поняла его душу.

Габриэлла Ленуар поправила очки на носу (у нее маленький хорошенький носик, даже несколько фривольный для ее серьезного лица) и безапелляционно заявила:

— Это анекдот.

— Да?

— Да.

— У меня нет любимых писателей. У меня есть каталог образов, слов и красок. Впрочем, одна страничка из Поля Феваля — да-да, из его «Черных одежд» — произвела на меня огромное впечатление. Он описывает совершенно забытое искусство рисовальщиков-хроникеров. Это были ремесленники, сродни ярмарочным актерам, они рисовали что-то вроде гигантских комиксов, реалистически изображая самые волнующие события XIX века, убийство Фуальдеса, например. А потом рассказчики ходили по деревням с этими рисунками и старались как могли рассказать про все эти кровавые истории, иллюстрируя их картинками. Я бы тоже хотела ходить вот так по деревням, а Жак мог бы нарисовать для меня картинки, но я не уверена, выдержу ли конкуренцию с вечерними газетами…

— И это анекдот, — объявляет Габриэлла Ленуар.

— Да?

— Да.

Мне нравится фамилия Ленуар. Такую фамилию придумал Мариус Козетте, когда увидел ее впервые и еще не был в нее влюблен. Мсье Леблан — Жан Вальжан, а мадемуазель Ленуар — Козетта. Я очень долго жила среди этих персонажей Виктора Гюго.

— Во всяком случае, влиянием это никак не назовешь.

— А что такое влияние? Страничка, фраза, второстепенный персонаж, который заставляет вас задуматься?

— Нет. Все это я называю анекдотами.

До чего же она строга сама к себе, эта Габриэлла. Правда, она не стягивает волосы в пучок, потому что она молодая, современная женщина двадцати восьми лет, работающая в современных газетах, на радио, на телевидении, но ее совершенно безупречная прическа, скромное облегающее платье, даже то, как она держится, — все говорит о том, что она никогда не расслабляется, всегда начеку, что она живет среди чуждых, почти враждебных ей людей и что на всякую там экстравагантность, богему, экзотику ее не купишь, с ней это не пройдет, с нее как с гуся вода; она бывает у писателей, у художников, но там сразу берет быка за рога, ставит вопрос ребром, хочет постичь самую суть творчества. Но где она, эта суть творчества, и существует ли она вообще? А может, творчество охватывает все, присутствует во всем, разбухает как на дрожжах, принимает чудовищные размеры, великое и ничтожное — оно как джунгли, где мы блуждаем без компаса? Скорее всего, мы обе правы. Не знаю, какие слова я должна ей сказать. А возможно, сказать их мне не под силу.

— Габриэлла, расскажите мне о себе. Может быть, потом мы с вами к чему-нибудь придем.

Она улыбается как-то странно, рот с одной стороны кривится, но улыбка довольно милая, в ней и ирония, и затаенная горечь, и бесшабашная отвага.

— О! Я… Что обо мне говорить! Я интеллектуалка.

Как хорошо, что она решилась это сказать. Да, для того чтобы сказать такое, действительно нужна смелость, я знаю это с тех самых пор, как обнаружила — и рассказываю ей, — что

Писатели стыдятся своей профессии

Литературно-политическое сборище. Иду туда, словно кидаюсь головой вперед в холодную воду.

— Ваш круг знакомств? Вы собираетесь выступить? Знакомы ли вы с издательской работой? Наконец, что вы умеете делать?

— Я?.. Ничего.

— Ах вот как. Тогда идеологическая комиссия.

Там я встречаюсь с очень симпатичными писателями. Возможно, они так же, как я, ничего не умеют делать, но хорошо это скрывают.

— …вот мы, писатели, — говорит кто-то.

— О! Нет! Только не писатели! Скажите лучше как-нибудь по-другому, труженики пера, например.

— Почему? — (Я.)

— Надо спустить эту профессию с небес на землю.

— А я вовсе не нахожу, что мы на небесах. Писатель, интеллектуал, как правило, для людей козел отпущения. Как и все прочие интеллектуалы. Тут, по-моему, вполне уместно процитировать «Фигаро»: «Если бы генеральных директоров подбирали исходя из требований, предъявляемых к интеллектуалам (бескорыстие, принципиальность, непогрешимость), то с кандидатами было бы туго».

— И тем не менее мы все-таки в особом положении…

— В какой-то мере. Но…

— …буржуа…

Ну вот, наконец-то договорились! Там, где произнесено слово «буржуа», добавить больше нечего.

— Вам не кажется, что порой слово «буржуа» употребляют в том же смысле, в каком нацисты употребляли слово «еврей»? — сказал кто-то, опередив мои мысли.

Мне чуждо всякое проявление расизма, и стыдиться того, кто ты есть — писатель или буржуа, по-моему, не лучший путь к самосовершенствованию. Эти писатели, которых так смущает их профессия, — на мой взгляд, она ничем не хуже других, — в конце концов начинают смущать меня. Мне гораздо больше по душе маленькие собрания секций, где речь идет о том, кто будет расклеивать афиши и распространять листовки, и где никого особенно не интересует, писатель ты или нет.

— Значит, вы полностью отделяете политическую деятельность от творчества? — спрашивает меня молодой человек в очках, с красивыми бархатными глазами.