Бумажный домик - [43]

— Вернее, не всегда чувствуешь то, что думаешь. Во всяком случае, не всегда с одинаковой силой. Ты любишь кого-то, но увлекаешься игрой в шары и уже не чувствуешь, что любишь его. Ты узнаешь, что этот человек только что попал под машину, тебе уже некого любить. Но ты чувствуешь, что еще сильнее любишь его. Разве это означает, что в те минуты, когда ты любишь его меньше, ты должен быть с ним холоден и груб? Плохое воспитание вовсе не свидетельствует об искренности.

— Так же, как и хорошее, — замечает Даниэль, надо признать, довольно кстати.

Нет. Конечно, нет. Да разве только в этом дело? Не только. А как объяснить?

Даниэль, опять с серьезностью, которая мне в нем так нравится:

— Если ты чувствуешь одно, а думаешь другое, почему ты так уверена, что ты думаешь правильно?

Вопрос правомочный, но как некстати. Все дело в том, что повседневная жизнь христианина — это жизнь двойная. Краски, радость, веселье, убеждения, порывы, и вдруг пустота — нет, не сомнение, во всяком случае, еще не сомнение…

Политическая борьба рождает отчаяние, дружба разочаровывает, работа становится непосильным грузом, материнские радости — изнурительными обязанностями. «Кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.» Жизнь была озарена благодатью, и вот благодать ушла, и жизни тоже не осталось. Одно уныние.

Внезапно пустыню освещает мысль: хвала Богу за то, что у нас есть жизнь, в которой, не будь его, не было бы ничего.

Еще один путь

Можно еще одним путем выкарабкаться из этой пустоты: с помощью чувства юмора. Вспоминаю, каким ужасным было мое возвращение домой после довольно долгой отлучки: двести (или около того) бутылок, загромоздивших кухню, полотенце для лица, которым в мое отсутствие начищали медные предметы, ванная, словно покрытая каким-то черным лаком (такое впечатление, что неизвестные, моющиеся в ней, работают все на асфальтоукладчике), разгуливает голубь, который выздоровел окончательно, ворох счетов и предупреждений от судебного исполнителя, — и глядя на это, совсем не хотелось улыбаться. Был понедельник, утро. Я уезжала на Пасху к своей сестре Микетт: сверкающий паркет, аккуратные стопки белья в шкафах, безупречно воспитанные и вместе с тем очаровательные дети. Должно быть, лицезрение такого совершенства испортило мне зрение. Наша несостоятельность вдруг точно ослепила меня.

Я потеряла чувство юмора.

Понедельник прошел в мрачном унынии. Жак разделяет со мной тяжкую задачу — перемыть всю скопившуюся посуду — и горячо одобряет мои монологи, исполненные пессимизма. Опять не уплачены в срок налоги, зубные врачи теряют терпение, детей того и гляди выставят из школы, здоровье у меня уже не то, профессии у нас ненадежные; Даниэль безалаберный, Венсан ленивый, Альберта упрямая, Полина неугомонная — не лучше ли отдать их всех в пансион, скопить хоть немножко денег, отказаться от красного вина, телефона и переехать в деревню, в какую-нибудь глушь, где даже кино нет? Жак во всем со мной соглашается и с удовольствием подливает масла в огонь. Он оперирует более абстрактными категориями: политическая обстановка, неустойчивость франка, утрата эстетических критериев, ловко вставляет словечко о наших вконец расстроенных нервах, снова переходит к общим положениям, клеймит эгоизм молодого поколения, приговаривает к немедленному изгнанию представителей животного мира (кошку, собаку, хомяка, черепах, голубя), ходатайствует о помиловании золотой рыбки ввиду ее преклонного возраста, требует роспуска дружеского союза (Даниэль и его присные) и под конец выражает твердую уверенность, что никакие меры не предотвратят неизбежной катастрофы. Придется также бросить курить и сдать белье в прачечную.

Пристроившись на уголке кухонного стола, мы распиваем бутылку пива, не без удовлетворения представляя масштабы грозящей нам катастрофы: кто это написал поэму о землетрясении в Лиссабоне? Однако чувство юмора ко мне еще не вернулось.

Вторник начинается в том же мраке. Постели остаются неубранными. Близок конец света. Дети получают на завтрак бутерброды с чаем вместо шоколадных галет, которыми я обычно потакаю их гурманству и собственной лени. Недовольство. Полина объявляет, что потеряла во время каникул в лагере часы: гнетущее молчание. На обед я открою консервы. Я не стану благодарить Симона, приславшего мне свою книгу, пусть обижается. Полина чувствует, откуда ветер дует.

— Не буду чистить зубы, — заявляет она.

— Что ж, тем хуже для тебя.

Обескураженная, она уходит в школу молча, без песенки.

Несу белье в прачечную. В последний раз. Прислуга не является. Наплевать. На ужин жарю перемороженную рыбу. Никто не протестует. Весь дом тускнеет, мрачнеет, как растение без воды. Альберта набрасывается на Черни с отчаянной решимостью.

Среда, я присаживаюсь на кровать к Даниэлю: обритый наголо, без своей роскошной шевелюры, он стал похож на римского легионера. Сколько еще все это безобразие будет продолжаться? Я требую, чтобы из прихожей убрали одежду. И кто это без конца трезвонит в Марсель? Если вы думаете, что я оплачиваю телефонные счета не глядя, вы ошибаетесь! Что делается в ванной, почему постоянно исчезают мои расчески и зубные щетки, а теперь еще и зонтик? Даниэль, хороший сын, бормочет что-то нечленораздельное и успокаивающее. Он понимает, что я не в себе. Может, я хочу закурить сигарету? Или он приготовит мне чашку чая? (У него в комнате спиртовка, и он регулярно засоряет раковину, выливая туда заварку.) Но я не уступлю. Сегодня не будет никакой праздной болтовни и непринужденных бесед о сравнительных достоинствах детективных романов. Я настроена серьезно! Вторая половина дня. Около трех я отрываюсь от рукописи, которую читала с горькой радостью исполняемого долга (единственный вид радости, который эта рукопись может подарить), выхожу в наш узкий коридор и тут же, прямо у своей комнаты, сталкиваюсь с незнакомым мужчиной, следующим из туалета. Человек как человек, таких на улице встречаешь на каждом шагу, лет двадцати пяти, в галстуке, темном костюме… Посторонившись, он с вежливым безразличием пропускает меня, точно мы встретились в кафе или на вокзале. «Простите, мадам…» Я в полном изумлении смотрю ему вслед: он спокойно направляется к входной двери, открывает ее и исчезает. Так, значит, он вошел только для того, чтобы воспользоваться нашим туалетом?