Бумажный домик - [41]

Тогда катастрофа. Ты возвращаешься домой: работа не идет, и хуже того, тебя гложет сомнение, не бесполезны ли все эти муки — зачем я подбираю слова, строю фразы? Рукопись, с которой было связано столько надежд, повсюду отвергнута. И книгу мою вполне искренне находят банальной и скучной, «Фигаро» доказывает это в двух колонках. День, такой свежий, сверкающий как фарфор, блекнет по мере того, как наваливаются каждодневные обязанности. Мария-Простушка опять приготовила обед из полуфабрикатов. Пахнет жареным луком. Альберта ожесточенно играет этюды Черни, но, по-моему, с отвращением и без особых успехов. В сегодняшней почте мелькают налоговые квитанции, напоминание о долге от «Семейных пособий», чистые бланки деклараций о доходах — все это сейчас перекочует в уже набитый такими бумажками ящик. Зачем я это делаю? Я ведь прекрасно понимаю: чем больше их будет скапливаться, тем тревожнее будет у меня на душе. Ну и пусть! Столовая: гаммы. Кухня: Мария-Простушка беседует сама с собой. Комната Дани: музыкальная репетиция, Бобби поет, Даниэль бренчит на моей гитаре (сегодня я очень остро ощущаю, что это моя гитара), в то время как Пьери, у которого вечно болит горло, лежит на кровати: у него температура. Комната девочек, комната Венсана: чудовищный беспорядок. С неубранной постели Альберты спрыгивает хомяк. Голубь Венсана безмятежно гадит на письменный стол (шмяк!). Вспомнив статуи в Лувре, я пытаюсь представить себе, во что превратится через год комната Венсана. В прихожей свалены чемоданы и одежда — на любой вкус, любого цвета, правда, вся словно из мусорного ящика. Только и осталось заняться торговлей старьем.

Полина, заболевшая коклюшем «в ослабленной форме» (почему у моих детей все болезни протекают «в ослабленной форме» и сопровождаются большим приливом энергии? «Все из-за прививок. Это очень нездорово», — считает мама), разрезала на моей кровати «Помм д’Апи», газету маленькой христианки. Резать бумагу ножницами — полезное и нормальное занятие для ребенка, который вынужден сидеть дома. Но почему на моей кровати?

— Я выздоровею только у тебя в спальне.

Все они один за другим твердили мне одно и то же, что бы Бог нам ни посылал: грипп, ангину, отит, корь, краснуху или свинку. И я благодарила Бога за столь нежную привязанность и каждый вечер во время этих гриппов, ангин, краснух ложилась в кровать, благоухающую мазями от насморка, похрустывающую крошками печенья, усеянную обрезками бумаги, с огромным липким пятном на подушке, которое, увы, обнаруживала слишком поздно, когда уже погружалась в сон, а спускаться за чистой наволочкой значило распрощаться со сном окончательно. И частенько, что поделаешь, я прижималась к этому пятну щекой с любовью, с доверием и с первыми словами вечерней молитвы: «Благословен Господь на небесах и мир на земле…» — уже засыпала.

Так почему вдруг сегодня — пустота и пресыщение? Почему все поблекло, помертвело, опротивело и жизненные силы покидают меня? Рисунки детей на стенах — всего-навсего помятые бумажки, беспорядок. Картины Жака, загромоздившие прихожую, — проблемы. Когда выставка? Кто купит такие махины? И пальто, сваленные в коридоре, — это только одежда и ничего больше, и галдеж — не что иное, как галдеж; шаги на лестнице, прощания — словно чужие люди прощаются и топчутся на вокзале; все потеряло свой смысл, одна сплошная толкотня.

Надо позвонить монсеньору П. из епархиальной комиссии. Подписать петицию в защиту РТФ. Написать в издательство «Сей», рекомендовать роман Жоржа. Прочитать повесть Паскаль, заполнить бумаги на Марию-Простушку. Зайти в банк. Заплатить наконец зубному врачу. Заполнить еще одну бумагу, на сей раз для Альберты, конкурс юных пианисток. Полину — на рентген. Поблагодарить Симона, он прислал свою книгу И все это надо, надо, надо…

В голове моей сумбур, неразбериха. Почему я так и не делаю по утрам гимнастику и не читаю газету, чтобы «быть в курсе»? Запускаю свое здоровье, пренебрегаю общественными обязанностями? Удастся ли мне вырваться к парикмахеру и попасть на обед к мсье Луазелю (отвергнутому автору) или к мадам Детье (члену благотворительного общества)? А «Элль» утверждает, что в моем возрасте надо заботиться о своей внешности. Можно ли наплевать на авторов, которые в один прекрасный день вдруг возьмут да и… А эта бедняжка, мадам Детье, такая добродетельная женщина, ей, по-видимому, очень важно, чтобы мы у нее отобедали…

В голове моей хаос и сумятица. Можно ли иметь детей и работать? Можно ли интересоваться политикой и уберечь свой внутренний покой? Можно ли быть доступной для всех, но, если понадобится, остаться в одиночестве? И уж совсем банально: можно ли открыть свой дом друзьям, друзьям друзей, прохожим и сохранить в нем хоть какой-то порядок и пристойность, можно ли приобщать детей к поэзии, к музыке и балету, разрешить им вволю рисовать, вырезать, клеить, петь и при этом не превратить их в страшных лентяев с кривыми зубами, неприспособленных к жизни в обществе?

Когда утрачиваешь свой дар

Кругом противоречия; я блуждаю, как чужая, в собственном доме, в собственной жизни.