Бумажный домик - [27]

— Почему, — спрашивает мой ласковый Венсан, — весь мир не одна только любовь и гармония?

Он спрашивает у меня, ведь именно благодаря мне он появился в этом мире. Спрашивает в первый раз и уж, конечно, не в последний. Оскорбленный приятелем, обиженный учителем, насмотревшись ужасов по телевизору — именно ко мне он будет всякий раз обращаться. Почему? За словами, которые я произношу, слышит ли он мое молчание? Я не знаю, малыш, пока еще не знаю.

Если бы на месте Венсана была Альберта, она бы в ярости растоптала осу, Полина сразу же забыла бы об укусе, а вот Даниэль никогда не спросил бы меня — почему? Он никогда не задавал мне этого вопроса. Дитя моей безоружной юности, он инстинктивно чувствовал, что каждый должен искать свой собственный ответ. Скорее мой товарищ, чем сын, он рос, а я набиралась ума. Молчание мы поделили между собой.

* * *

— Что такое выкидыш? — спрашивает Альберта.

— Когда ждешь ребенка и теряешь его прежде, чем он станет достаточно сильным, чтобы жить.

— Но иногда это делают специально?

— Да, иногда специально. Кто тебе это сказал?

— Ло сказала Аните: «Конча-то опять устроила себе выкидыш». А зачем она это сделала?

— Думаю, потому что она несчастна и ей не хотелось, чтобы ребенок стал таким же несчастным, как она…

— Значит, она его убила и она преступница, — заключает Альберта удовлетворенно.

Как всякая здоровая натура, она несколько кровожадна и в общем-то не против, чтобы и мир был таков.

— Да, ее можно было бы назвать преступницей, если бы она сделала это из дурных побуждений. Но я думаю, ей просто не хватило ума понять, что и у ее ребенка есть надежда стать счастливым или чего-нибудь добиться в жизни…

— А ты, мама, ты была уверена, что мы будем счастливы? Да?

— Уверена… Знаешь, никогда ни в чем нельзя быть уверенной.

— Но мы же счастливы!

— Может быть, вы не всегда будете счастливы. Правда, я все же надеюсь, но не могу быть уверенной.

— А тебе будет грустно, если мы будем несчастны?

— Очень.

— И тогда ты, наверное, скажешь себе: лучше бы у меня был выкидыш?

— Вряд ли. Конечно, в минуту отчаяния мне могли бы прийти в голову такие мысли, только это был бы грех. Горе может научить нас многому, сделать богаче, оно может обратить нас к Богу и обернуться радостью.

— Да… но все же лучше быть счастливым.

— Думаю, для настоящего святого это примерно одно и то же. Либо ты живешь в Боге, счастливый или несчастный, и все хорошо. Либо нет…

— Да. Но ведь Богу неприятно, если мы несчастны, правда? Ему не может быть это приятно?

— Конечно, не может. И все же на свете много несчастных людей.

— Наверное, Бог, когда видит это, говорит себе: «Жаль, что я не устроил себе выкидыш».

И снова о воспитании

Мне скажут, что мои дети очень плохо воспитаны. В тринадцать лет я считала, что дети выходят из пупка, а по воскресеньям разгуливала в белых носочках.

Альберта в свои десять лет знает, что такое выкидыш и что можно прекрасно «родить ребенка, не будучи замужем», но я не думаю, чтобы это в самом деле нанесло ей вред. Труднее другое — дать ей представление об идеале, не замыкая ее в абстракции, и научить ее не судить других, не разрушив при этом представления об истинных ценностях.

— Ты ведь разводилась, мама? — спрашивает Полина.

— Да.

— Это плохо?

— Ничего хорошего.

— Это твоя вина?

— Если мы не ладим с другими, значит, мы наверняка в чем-то и сами виноваты.

— Но ты ведь тогда не венчалась в церкви, значит, это не считается, — живо вмешивается Альберта, которая никак не хочет признать, что я могла быть неправа.

— Церковь не считает это браком, но все-таки считает грехом.

— О! — огорченно восклицает Альберта.

— Ты, может быть, считаешь, что мама никогда не грешила? Она ведь такая же, как мы, мама, — говорит Полина, которую эта мысль скорее забавляет.

— Что поделать, я не святая, — говорю я Альберте.

— Жаль, — отвечает она так нежно.

Она, такая суровая, в глубине души по-настоящему нежна. Я не жалею, что мы с ней обсуждаем эти вопросы, пока она еще смотрит на них с лучезарной простотой ребенка.

Но что со мной было, когда я узнала, что Полина всюду, даже на уроках закона Божьего, хвастается:

— Твоя мама выходила замуж всего один раз, а моя целых три! А если бы она только захотела, могла бы выйти и десять!

Полина

Наша Полина настоящий сорванец. В младенчестве она была ласковым и веселым ангелочком. Спала в нашей спальне и никогда не плакала ночью, никогда не требовала свою бутылочку раньше семи часов утра и смеялась даже во сне.

Но как только ей исполнилось четыре года, мы поняли, что ее общительный характер имеет и свою оборотную сторону Полина стремилась к независимости. В пять лет она уже ходила в гости обедать.

— Так ты пригласишь меня пообедать? Когда? — спрашивала она кого-нибудь из соседей, лучезарно улыбаясь и сверкая глазенками. И шла в гости.

Между пятью и шестью годами она дважды обручалась. Ее любимый жених жил с нами в одном дворе. Он торчал с самого рассвета под ее окном и посылал ей воздушные поцелуи, на которые она откликалась веселым птичьим щебетанием.

Полина разработала целую систему миграции: она ночевала то у одних, то у других и везде чувствовала себя превосходно. Летом мы отдали ее родственникам Долорес, очень милым людям, которые жили в предместье Мадрида и ни слова не говорили по-французски. Когда Жак приехал за ней полтора месяца спустя, Полина верховодила веселой ватагой испанских мальчишек, бегала босиком и ни слова не говорила по-французски. Зато очень лихо ругалась по-испански.