Бульвар под ливнем - [10]

Как там себя чувствует Ладя в директорском кабинете? Вот уж за кого не надо волноваться — кабинет директора для него все равно что собственная классная комната, только более приспособленная для индивидуальных занятий: можно добровольно находиться под замком и не волновать ее, Киру Викторовну, хотя бы в канун такого дня.

Именно все так и было. Волновать Киру Викторовну Ладя не хотел, поэтому действовал дальше самостоятельно и сугубо конфиденциально: снял телефонную трубку и начал медленно набирать на диске номер. Ладя дал слово, но Ладя может его и взять. Полная самостоятельность. Упражнение — вещь полезная, но Ладе необходима связь с внешним миром.

Диск отсчитал последнюю цифру и остановился.

— Большой театр? — сказал Ладя. — Это Брагин… из мимического. Я немного задерживаюсь. Передайте Олегу Антоновичу… — Ладя положил трубку. Потом подошел к фортепьяно и начал собирать белые флаги.

В Большом театре мало что поняли из Ладиных слов. Брагин… Кто такой Брагин?

Но Ладька удовлетворен первым успехом: связь с внешним миром установлена. Надо попытаться установить непосредственный контакт с живым человеком. Остается замочная скважина. Ладя опять присел на корточки, только уже без скрипки. Так удерживать равновесие значительно легче.

Ладя смотрит в скважину. Пусто. Никого. Вдруг показалась тетрадь с музыкальным сочинением. Кто-то ее держал в руках и разглядывал отметку. Лохматая голова, клетчатая рубашка. Композитор. Юрка Ветлугин. Друг Гусева. Прекрасно.

— Полифония!.. Иди сюда, — зашептал Ладя.

— Чего тебе? — У композитора был точный слух, и поэтому композитор сразу понял, что с ним разговаривают через замочную скважину.

— Слушай…

Связь была установлена и с живым человеком. Теперь двое разговаривали через замочную скважину — разрабатывали план побега. Разрабатывал, собственно, Ладька, а композитор больше кивал своим худым длинным носом.

Ладька взобрался на спинку дивана, дотянулся до полукруглой фрамуги, которая сверху украшала дверь кабинета, нажал на фрамугу, и она открылась.

Композитор сбегал и принес лестницу часовщика.

Ладька пролез через фрамугу. Композитор приставил к дверям лестницу, держал ее. Ладька захлопнул фрамугу, быстро спустился по лесенке в коридор. У него не было двух чемоданов, но вскоре мимо Татьяны Ивановны прошел человек и пронес электрические часы и лестницу. Направился в полуподвал, в раздевалку.

Татьяна Ивановна была занята пасьянсом. «Могилу Наполеона» можно раскладывать сутки напролет, чтобы добиться такого положения, когда карты из двух колод окажутся сложенными только в восемь кучек и все кучки будут прикрыты только тузами и королями. Татьяна Ивановна вскинула глаза и, не сомневаясь, что это часовщик, продолжала хоронить Наполеона.

В раздевалке Ладя быстро натянул свою куртку, нахлобучил шапку и, как происходит в детективных романах, пулей выскочил наружу.

Обычно Ладька в шапке, как в ведре, носит все свои школьные принадлежности, даже учебники иногда. Как он это делает? Связывает тесемки, получается ручка — и ведро готово. Нагружайте его. А если ничего больше нести не надо, шапку, соответственно, надеваете на голову, и она, соответственно, перестает быть ведром. Сейчас ему ничего нести не надо было, и поэтому шапка была просто шапкой.

В городе ярко горели вечерние огни. На улицах было людно: кончился рабочий день и стояли очереди на троллейбусы, на автобусы.

Ладька пытался втиснуться без очереди в троллейбус, в автобус. Не получилось. Отовсюду вытаскивали, стыдили. Тогда Ладька, взъерошенный, растерзанный, возмущенно закричал:

— Где же меценаты?! — и все-таки влез без очереди в автобус. Только бы успеть, только бы автобус не очень долго «шлюзовался» на перекрестках.

Глава третья

Это была просторная комната, в которой собирались ребята обычной, не музыкальной школы. Они собрались у Риты Плетневой, своей одноклассницы. Потанцевать, повеселиться, передохнуть от занятий, которые к весне делаются все более серьезными и ответственными. Об этом говорят учителя, и все ребята знают, что это правда, но легче от этого не становится. Двадцатый век — это век больших скоростей, компьютеров и алгоритмов; нейтрино и генетических моделей; футурологии и наследственных свойств.

А школьные вечеринки остаются такими, какими они были, может быть, со времен ледникового периода и первых наскальных рисунков.

Гремела радиола, гремели голоса, которые ни в чем не уступали радиоле. Мебель в комнате жила своей самой активной жизнью. Двое играли в шахматы, Иванчик и Сережа. Шахматную доску держали в руках, потому что играли стоя. Вокруг них танцевали. Иванчик и Сережа иногда поднимали шахматную доску высоко над головой, чтобы танцующие случайно не смахнули фигуры. Иванчику и Сереже кричали:

— Фракционеры! Изоляционисты!

Еще их называли «гроссами» — это значило «гроссмейстеры». Это была их настоящая кличка, уважительная.

Кто-то в коридоре зацепил головой висячую лампу, кто-то показывал на своем пальто вешалку, которую он сделал из толстой цепочки, у кого-то ботинки следили, как грузовик, и его не впускали в комнату, и он стоял, подсыхал.

Пришел Андрей Косарев.