Буллет-Парк - [19]

Мы ужасно любим говорить о свободе и независимости. Если бы ты захотел определить нашу национальную задачу, ты вряд ли обошелся бы без этих слов. Президент постоянно говорит о свободе и независимости, армия и флот только и делают, что защищают свободу и независимость, а по воскресеньям отец Рэнсом благодарит бога за нашу свободу и независимость. Но мы-то с тобой знаем, что черные — те, что живут в своих спичечных коробках вдоль Уэконсета, — не пользуются ни свободой, ни независимостью и не могут выбрать себе по душе ни профессию, ни жилье. Чарли Симпсон — отличный малый, но ведь и он, и Фелпс Марсдел, и с полдюжины других известных богачей Буллет-Парка наживаются благодаря сделкам с Салазаром, с Франко, с бельгийскими захватчиками в Катанге и прочими военными хунтами. Они больше всех болтают о свободе и независимости, а сами поставляют деньги, оружие и экспертов для того, чтобы подавлять свободу и независимость. Я ненавижу ложь и лицемерие — в самом деле, глядя на наше общество, которое терпит всех этих обманщиков, не мудрено затосковать. А ты думаешь, я, располагаю свободой и независимостью в той мере, в какой бы хотел? Да нет. Еда, одежда, личная жизнь и сами мои мысли в значительной степени регламентируются кем-то сверху. Впрочем, подчас я даже радуюсь, когда мне говорят, как я должен поступать. Я не всегда способен решить, что правильно, а что нет.

Заглянешь в газету — и не знаешь, что думать. Там тебе показывают умирающего в болотах и джунглях солдата, а рядом — на той же странице — реклама изумрудного перстня в сорок тысяч долларов или, скажем, накидки из соболей. Конечно, наивно говорить, что солдат отдал жизнь за соболя и изумруды, но когда день за днем тебе показывают этого солдата и рядом — изумруд и соболя… Или взять гомосексуализм. Нынче всюду об этом читаешь, и я не знаю, как к этому относиться. Мне хотелось бы, чтобы этого просто не было. Когда я еще не состоял членом Клуба химиков, мне приходилось пользоваться туалетом на Центральном вокзале, и всякий раз ко мне липла эта дрянь. Однажды, когда я поднимался по лестнице, ко мне подошел один тип и взял меня под руку. На мне была сорочка от Брукса, шляпа, купленная у Локка, и туфли из магазина Пила. Я одеваюсь как можно респектабельнее, чтобы сразу, было видно, что я не тот, за кого меня принимают. Я выдернул руку и ушел. Я не дал ему пощечины. Да я и не видел его лица. У них вообще никогда лица не увидишь, И вступил-то я в Клуб химиков только для того, чтобы в городе было где оправиться, не боясь последствий. Разумеется, никакой я не химик, и внедрять зубной эликсир не такое уж вдохновляющее занятие, но как подумаешь обо всех нуждах человечества, понимаешь, что кому-то этим заниматься надо. Всякие там лезвия, мыло, яичница с грудинкой, бензин, железнодорожные билеты, вакса для обуви… Нужно же, чтобы кто-то это производил. Ведь правда, Тони, а? Тони!

Тони спал.

Нейлз прикончил виски и окинул спящего сына влюбленным взглядом. Тони родился в Риме, где Нейлз работал в лаборатории НПСО[1]. В тот вечер Нейлз перевез Нэлли через реку и доставил ее в международную больницу. Толстяк доктор выверил по часам интервалы между схватками и велел Нейлзу приехать в половине одиннадцатого. Когда Нейлз вернулся, у него взяли кровь, чтобы определить группу. Для чего — ему не сказали. Затем появился его приятель с бутылкой шотландского виски и пачкой американских сигарет — в те годы и то и другое было дефицитом. Больничные сестры не чинили никаких препятствий и даже, напротив, принесли им стаканы и лед. В полночь приятель Нейлза уехал домой. Около трех утра в приемной показался доктор. С него лил пот, и лицо его выражало тревогу.

— Она в опасности? — спросил Нейлз.

— Да, — резко ответил доктор. — Она в опасности. Жизнь — опасная штука. Почему это американцы так жаждут бессмертия?

— Доктор, скажите мне все. Пожалуйста! — попросил Нейлз.

— Я вам вот что скажу: если она выберется из этой истории, я советовал бы ей больше не рожать.

В парке через дорогу прохаживались павлины. На рассвете они принялись кричать. Нейлз усмотрел в этом какое-то знамение. В восемь утра доктор вновь к нему спустился.

— Пойдите прогуляйтесь, — сказал он. — Отключитесь. Подышите воздухом.

Нейлз спустился к собору св. Петра и, помолившись, поднялся по лестнице на крышу, где гигантские святые и апостолы стояли к нему спиной. Нейлзу Рим нравился. Но в этот час он показался ему зловещим городом — городом Волчицы. Рим убьет его Нэлли. Ее судьба причудливым образом переплелась с кровавой историей этого города. Рим убьет, уничтожит его Нэлли.

Нейлз зашагал по улицам, надеясь, что тревога и боль выйдут вместе с испариной. На окраине ему повстречался старик, торговавший черепами и фаллическими символами. Нейлз дошел до зоопарка и выпил бокал «кампари» в кафе; в клетке напротив какие-то хищные птицы клювами разрывали сырое мясо. Выйдя из кафе, Нейлз увидел гиену, а за ней клетку с волком. Когда он вернулся в больницу, сестричка поздравила его с сыном, который весил восемь фунтов, и сообщила, что жена его уже вне опасности. Нейлз чуть не взвыл от радости и, шатаясь как пьяный, принялся ходить по приемной, В тот же вечер его впустили к Нэлли, и он впервые увидел сына — это был прекрасный мальчик, требовательный, полный жизненных сил. Много позже Нейлз и Нэлли совсем было решили усыновить еще одного ребенка, чтобы Тони не рос один, но в последнюю минуту мысль, что ему придется делить власть над их сердцем с каким-то найденышем, показалась им обоим невыносимой.