Будьте красивыми - [85]

— Ну вот… Ну вот, — говорил он. — Зачем так? Ты же солдат. Надо быть солдатом. Надо быть спокойнее. Еще немного осталось — и все кончится, и вы никогда больше этого не увидите. Я буду ждать вас всех — как дочек… Как дочек! Зачем же мы так! Варя, дочка, храбрая моя дочка!..

— Храбрая, храбрая? — спросила Варя, подняв голову. — Я храбрая? Я трусиха, я самая настоящая трусиха. Никто не видел. Храбрая Гаранина, а я самая настоящая трусиха!..

— Ты храбрая, — убежденно заверил ее Ипатов, и Варя посмотрела на него вопросительно, в глазах у нее вспыхнул огонек надежды.

— Я буду храбрая, Алексей Петрович, обязательно буду храбрая! — сказала она решительно, будто поклялась, — И вы не думайте, пожалуйста, ладно? — Попросила даже: — Пожалуйста!

Потом он долго сидел на подножке машины, потрясенный расставанием с людьми, которые, оказывается, были неизмеримо дороже ему, чем думалось.

В этой жизни только раз весна-а-а,—

услышал он заунывный напев, крикнул зло:

— Валентинов!

— Слушаю, товарищ капитан, — будто из-под земли выскочил Валентинов, козырнул, блеснув золотым зубом.

— И вы здесь? Как сюда попали? Зачем?..

— Не знаю, товарищ капитан. Я ведь по должности: куда пошлют. Привезли вот сюда…

— Не рассуждать! — вспыхнул Ипатов, поняв, что он сам недосмотрел с Валентиновым. — Нечего вам тут делать. Поедете со мной обратно в роту.

— Есть не рассуждать и собираться в роту! — вяло отрапортовал Валентинов, однако весело и будто насмешливо блеснув золотым зубом. Можно было понять, что он вообще умышленно напросился Ипатову с этой своей осточертевшей всем песенкой.

Можно было собираться и в обратную дорогу. Но Ипатов сидел и сидел на подножке машины, и на душе у него было такое ощущение, будто он здесь еще что-то не сделал, очень важное, без чего нельзя ни ехать в обратную дорогу, ни тем более покидать военную службу и трогаться к новой жизни. Потом вспомнил: точно, ему нужно еще встретиться с Троицким, который должен быть где-то здесь. Встреча с Троицким была, пожалуй, не менее, а, может быть, и более важной, чем встреча с другими людьми, ради которых Ипатов приехал. В Троицком осталось что-то от Лаврищева, какое-то воспоминание и напоминание о нем, чрезвычайно важное и нужное Ипатову перед отъездом в новую жизнь.

Ипатов разыскал его у блиндажа командования.

— Вот полюбуйтесь, что делается, полюбуйтесь! — воскликнул Троицкий, увидев Ипатова, как будто они и не разлучались вовсе. — Вторые сутки добиваюсь, где разместить штаб, и никак не добьюсь. Немцы пустили танки, фронт колышется туда-сюда. Вчера наметили пункт, сегодня он оказался у немцев, а назад отодвинуться никто не хочет, гордость не позволяет. Вот и дежурю вторые сутки перед этим блиндажом… А, черт возьми все это! Здравствуйте, Алексей Петрович. Давайте отойдем вон туда, на лужайку, посидим. Вы надолго сюда?.. — У него даже дрожали пальцы, когда он жал руку Ипатову.

Присели друг перед другом на пеньки. Троицкий посмотрел вдаль, исподлобья, сбив на затылок свою новую серебристую шапку. Даль была синяя, и справа, далеко в стороне, в синей дымке виднелись точно подвешенные в воздухе красные черепичные крыши какого-то фольварка.

Долго молчали, думая каждый о своем.

— Но почему это сделал он, а не я, почему? — вдруг спросил Троицкий. — Это мог сделать и я. Я был ближе к самолету!..

— Не имеет значения, Евгений Васильевич, — сказал Ипатов. — Это все равно кто-нибудь из вас сделал бы…

— Кто-нибудь из нас. Но почему сделал он, а не я?

— Он, видимо, был лучше подготовлен.

— Лучше, это верно. Он не успел подумать, что нужно делать, а я подумал. Я тоже это сделал бы, уверяю вас, но я подумал, подумал — вот разница!

— А он не думал?

— Нет. Он думал раньше, но не в ту минуту. Он обдумал и все решил раньше. И это, наверное, и есть то, что вы называете подготовлен: действовать не судя по обстоятельствам, а при любых обстоятельствах, не думая.

— Вы опять что-то мудрите, — нерешительно вставил Ипатов.

— Нет, нет, Алексей Петрович! — воскликнул Троицкий. — В том и образец внутреннего совершенства: человек настолько все обдумал и решил, что его думы и решения как бы перешли в его кровь. Вы понимаете?

— Понимаю.

— Да, да, да! — обрадовался Троицкий. — О верности, преданности своим убеждениям, своим решениям можно говорить только тогда, когда они у тебя в крови, когда ты при любых обстоятельствах можешь поступить только так, а не иначе. — Продолжал в раздумье: — Николай Николаевич всю жизнь удивлял и поражал меня: откуда берутся такие люди — готовые, убежденные? Теперь я знаю, он был настоящим коммунистом. И я, знаете, Алексей Петрович, — сказал доверительно, — я, беспартийный, низко кланяюсь перед партией за то, что она делает таких людей, как Лаврищев. Я теперь думаю о том, что коммунист, настоящий, конечно, коммунист — это и есть образец внутреннего совершенства, к которому должен стремиться каждый человек. Кто знает, может быть, и я когда-нибудь буду коммунистом!..

Ипатова волновал и успокаивал этот разговор. Временами казалось, что рядом с ними находится и Лаврищев, который никуда не уходил; Ипатов почти зримо видел его родинку, так мягко подчеркивавшую его улыбку. «Ты большой мудрец, Женя, большой мудрец, хоть и большой путаник», — говорил Лаврищев. Николай Николаевич любил этого большого ребенка, и теперь Ипатов знал, за что любил: именно за то, что он был «мудрец», то есть обо всем страстно думал, всему старался найти объяснение.