Будьте как дети - [73]

Что же до Никодима, то в феврале двадцать второго года в Хабаровске он наткнулся на нее прямо на улице, и та случайная встреча, без сомнения, спасла Дусе жизнь.

Приведя тогда в свою комнату, Никодим радостно, почти с ликованием обнял ее, поцеловал в лоб и сразу стал вынимать из карманов пальто вороха нарезанной бумаги. Комкая, чтобы больше зацепить, он доставал их, горсть за горстью, и совал в лежащий рядом на стуле солдатский мешок. Наконец запасы, по-видимому, истощились, карманы были пусты, зато мешок, сделавшийся чем-то вроде пересадочной станции, явно раздобрел. Теперь Никодим выуживал листочки оттуда, но иначе, без суеты. Один за другим медленно, аккуратно расправлял, разглаживал их, а потом ряд за рядом выкладывал на обеденный стол, словно сервируя его для гостей. Для каждого, не спеша, вдумчиво подыскивал место, то и дело выравнивал, подправлял строй.

Здесь было тепло, Дуся угрелась и, прислонившись к спинке кровати, задремала. Спала она недолго, вряд ли больше часа, и, когда проснулась, Никодим всё еще священнодействовал. С иронией она несколько раз про себя произнесла это слово, хотела снова закрыть глаза, и тут он торжественно, будто с амвона, возгласил: «Евдокия, читай». От неожиданности она не нашлась что сказать, только спросила: «Вслух, отец Никодим?» Он подтвердил: «Вслух».

На каждой из бумажек было по детской считалке. Дуся знала почерк отца Никодима, хорошо разбирала даже его скоропись, но тут поначалу читала неуверенно. Уж больно странным казалось ей нынешнее послушание. Она старательно произносила слово за словом, но думала о голодном, холодном городе, который три дня назад оставили белые, о том, что так и не нашла брата, и у нее сутки во рту не было даже крошки хлеба. Она помнила, как идет по заваленной снегом улице, обмороженные ноги одеревенели, и она не чувствует их, просто переставляет, словно костыли. Сегодня до рассвета она проплакала в цветочном магазине, сидела на ящике с землей и ревела, потому что и здесь никто больше не мог ей помочь. Хозяйка, ее подруга по гимназии, ночью бежала вместе с последним батальоном каппелевцев.

Дуся помнила и то, что было дальше, но уже не ясно. Вот она, кажется, через черный ход выбралась наружу и бредет по тропинке, протоптанной между сугробами. Дорожка идет вниз, оттого временами ноги сами несут Дусю, но там, где наст накатан до льда, она падает, даже когда мягко, в снег, долго не встает, лежит и, как в магазине, от жалости к себе плачет.

Тропинка выводит ее к темной широкой реке, несмотря на февраль не замерзшей, словно баня, па́рящей на морозе. Из-за колеблющейся ватной пелены ей кажется, что тут должно быть теплее, и она, сев на попу, съезжает на прибрежный песок. Но у воды сильный ветер и еще холоднее. Закрывая от него лицо, Дуся поднимает вверх руки, но долго держать на весу не может и покорно опускает. Уже в сумерках, уйдя от реки, она плутает какими-то проулками, домов вокруг немного, по обе стороны чередой стоят пустые дровяные склады с то ли открытыми, то ли выбитыми воротами. В эту часть города раньше она никогда не заходила, но разницы нет – идти ей всё равно некуда.

Здесь, среди лабазов, тихо, и наверное, оттого слышны родные, еще московские голоса. Ища их, она сворачивает направо, за угол, снова направо, затем налево, но никого не находит. Голосов много, и они разные, но чаще других один. Иногда он и впереди ее, и позади, и сбоку. Голос торопит ее, зовет, выкликает, он со всех сторон, но что от нее хочет, Дуся даже не пытается разобрать. В конце концов она устает от пряток и, прислонившись к забору, сползает на снег.

Для верности она и цветочный магазин, и реку, и то, как вышла к избе, где отец Никодим уже год снимал комнату, – возвращаясь домой, у своей калитки он и наткнулся на Дусю – повторила, потом добавила считалки, которые читала сейчас вслух, одну за одной. Конечно, всё было чистым безумием, но получалось, что жизнь только в нем, в безумии, и есть: а так везде ничего, кроме холода.

Сил бороться у нее больше не было, она вдруг поняла, что принимает, признает это, будет принимать и дальше, и так до самого конца, до того мгновения, когда ей закроют глаза. Впервые она чувствует в себе то смирение, которого отец Никодим требовал от нее с первых дней послушания. Вокруг везде тепло, и она знает, что с Никодимом может ничего не бояться, никуда не идти, никого без его помощи не искать. В ней покой, но со стороны она слышит, что считается всё звонче, всё задорнее, некоторые строчки прямо скандирует. Как в детстве, ей даже весело. Радуясь, она объясняет себе, что скоро они будут играть, иначе зачем же считаться.

«Пойми, Евдокия, пойми, – говорит отец Никодим, когда она переходит к последнему ряду, – я тут прикинул, что чуть ли не пятая часть считалок происходят от молитв на арамейском и древнееврейском. Ты хоть понимаешь, что это значит?» Дуся качает головой. «Это значит, – торжественно повторяет Никодим, – что в считалках, которые перед тобой, сохранилось, со времен Синая ни разу не прервавшись, дошло до наших дней молитвенное служение, то есть ты не читаешь, а молишься. Вот, например, смотри, одна из самых обычных, ты наверняка тоже когда-то так считалась: