Будьте как дети - [71]

В тот раз Амвросий пробыл на свободе чуть меньше десяти месяцев. Затем снова был арестован и зимой двадцать седьмого года умер в тюрьме во Владимире. До следующей весны, всё время, пока он был в Москве, Дуся попеременно ходила к нему и к Никодиму. С детства ей тяжело давались разрывы, вот и сейчас она ни на что не могла решиться. В ноябре написала письмо в Оптину своему первому старцу, отцу Пимену, которого не видела почти пять лет, умоляла помочь, но ответа не получила, через месяц послала второе письмо, еще более отчаянное, и сразу вслед за ним прямо на Рождество сама поехала в Оптину.

От прежней обители мало что осталось, монастырь уже год как был разорен и закрыт, братия разошлась кто куда, но несколько монахов из совсем старых и немощных, в числе их, ей сказали, и Пимен, продолжали жить по окрестным деревням. Кто снимал баньку, кто комнату или угол. На базаре в Оптиной она довольно быстро разузнала, что искать Пимена нужно в Онуфриевке – большом селе в семи верстах по дороге на Тулу. Там он живет со своим прежним келейником, старцем Анфиногеном. Но помочь ей сможет навряд ли: слишком плох, Анфиноген к нему никого не допускает. Однако Дуся будто и не слышала. Пройдя по базару, нашла в мясном ряду крестьянина из Онуфриевки, который за рубль согласился ее отвезти. Впрочем, крестьянин тоже пытался Дусю отговорить, сказал, что хоть и почитает его, Пимен теперь всё равно что дитя, даже молиться толком не может.

До Онуфриевки из-за глубокого снега добирались долго и приехали в село, когда стемнело. Крестьянин довез ее прямо до двора хозяина, который Пимену с Анфиногеном сдавал баньку, с ним она и сговорилась о ночлеге. Пустили ее за Бога ради, бесплатно. Но и здесь ничего хорошего Дуся не услышала: хозяин повторил, что старец уже два года как впал в детство, келейник к нему никого не пускает. На простые вопросы отвечает сам, если же начинаешь проситься к Пимену, ругается и гонит. Дуся понимала, что хозяин говорит правду, но почему-то не огорчилась.

Утром она по тропинке, наискосок пересекающей занесенный снегом огород, дошла до баньки и стала стучаться. Сначала просто рукой, потом подобрала палку, принялась колотить уже ею. Но никто не открывал, и она, усевшись на ступеньке, решила, что так и будет сидеть, никуда не уйдет. Какая-то жизнь в баньке была, кто-то ходил, кряхтел, слышно было даже звяканье рукомойника. Иногда Дусе казалось, что за ней подглядывают сквозь закопченное окошко.

В конце концов она всё же взяла Анфиногена измором – щеколда отодвинулась, и ее впустили в маленькие квадратные сени. Сердит из-за этой осады старец не был, наоборот, с участием объяснил, что хорошо помнит Дусю, понимает, что дело важное, но вот беда: Пимен очень ослабел и видеть никого не хочет. Чем ей тут можно помочь, он, Анфиноген, не знает. Однако на червонец келейник купился, сказал, что завтра канун Рождества, а по праздникам Пимен чувствует себя лучше, хотя разницы особой и нет. В общем, коли уж приспичило, пускай приходит завтра, только раньше, едва рассветет, но если что не так – не обижается, денег назад не просит. Дрова, хлеб, картошка дороги, им с Пименом приходится нелегко. Бывают дни, когда и затопить нечем.

То, что Дуся увидела на следующий день, мало отличалось от того, что говорили и возница и хозяин. За столом в линялой штопаной рясе сидел Пимен, старый, дряхлый, с длинной в колтунах бородой, и перебирал какие-то щепочки, палочки, обрывки материи. Всего этого перед ним была целая горка. Сначала Дуся думала, что сор с ветошью служат старцу вместо четок, однако потом разобралась, что он пытается выстроить на столе нечто вроде игрушечных ясель для Спасителя. Но пальцы не гнулись, руки дрожали, ходили ходуном, и у Пимена ничего не получалось. Положит щепочку на щепочку, потянется за следующей – и тут же сам всё смахнет. Она сидела напротив, ждала, что вот, может быть, сейчас он поднимет голову, ее узнает, тогда она и расскажет, зачем приехала.

Пимен молча трудился, и она тоже ничего не говорила, только молилась, просила Господа, чтобы Он ему помог. Убеждала, что ведь Пимен строит кров не для себя, а для Девы Марии и ее Сына. То ли Господь впрямь ее услышал, то ли старцу в конце концов просто повезло, но Пимену вдруг удалось поставить последние две деревяшки и, как шатром, накрыть их сверху кусочком ткани.

Дуся знала, что до пострига, в мирской жизни Пимен был известным московским архитектором, и вот теперь, возведя то, что задумал, он мягко, совсем как когда они раньше виделись, улыбнулся сначала Анфиногену, затем и ей. Келейник Пимена, сообразив, что самое время отрабатывать червонец, стал говорить ему, что вот, отче, посмотри, дочь твоя духовная Дуся приехала молить о заступничестве, чтобы ты, значит, пособил, а то ей худо приходится, прямо невмоготу. Словно сводя их, подначивал и Дусю: скажи же ему, скажи, с чем пришла, может, что и сделает, попросит Господа, и Тот не откажет. А то столько денег извела, будешь говорить людям – отложила на черный день, а я подсуетился, будто корова языком слизнула. Но Дуся о червонце не печалилась, она глядела на улыбающегося Пимена, и ей было хорошо, покойно.