Будьте как дети - [36]

Связываться с осатаневшей сворой охранники побаивались и идти не хотели, но Ленин настоял. Против ожидания всё сошло, как в водевиле. Увидев двух чекистов в кожанках и при наганах, шантрапа бросилась врассыпную. Через минуту ее будто и не было. Ленин тогда снова подумал, что дети – этакая анархистская дрянь, жестокая, трусливая, и вечером по телефону сказал Дзержинскому, что переловить беспризорников – ерунда, главное – вас перевоспитать. Выковать, выточить из мало на что пригодного материала закаленных, преданных революции работников, свою смену.

После рассказанного, продолжал Ищенко, ясно, что причин не слышать Господа у Ленина было достаточно. Так он упирался, упирался, пока 25 мая двадцать второго года его не настиг новый удар. Двадцать пятое мая – поворотный пункт – начало ухода Ленина из взрослой жизни. Для него он был не просто труден, долог и не слишком понятен.

Через того же Гетье он в июле двадцать второго года с недоумением жаловался Троцкому: «Ведь не мог ни говорить, ни писать. Пришлось, как маленькому, учиться заново». И тому же Троцкому Крупская спустя полгода объясняла: «Читать он давно не может, а учует свежую газету, руки так к ней и тянутся. Для него типографские запахи – бумаги, красок, машинного масла – какие-то радостные, бодрые, веселые, в обед он, хоть и знает, что для детства это вредно, подкатит на своей коляске к журнальному столику и на лету, словно карманник, зыркает, схватывает заголовки «Правды». Потом, будто ничего не было, едет дальше».

Особенно Ленин переживал, что не может писать. Говорил Бухарину: «Вот дойдешь до такого состояния, как Аксельрод, ведь это просто ужас». В другой раз: «Можете поздравить меня с выздоровлением. Доказательство – почерк, смотрите, он почти человеческий».

Так больше года его туда-сюда и мотало, тем более что родные уходу Ленина в детство мало сочувствовали. Мария Ульянова писала: «Видела сон, будто Ильич снова прежний. Ах, как бы он был в руку!» Крупская не раз подступала к нему, спрашивала, почему он теперь зовет к себе одних детей, когда за ним готов идти весь народ. Не верила, что остальные – балласт, что собственные грехи стреножат их лучше любой веревки – такие, какие они есть, им не дойти и до околицы.

Крупская очень долго надеялась, верила в его выздоровление. Двадцать седьмого сентября двадцать второго года она записывает в дневнике: «Сегодня до середины ночи валялась у Ленина в ногах. Убеждала, что и недели хватит, чтобы разогнать кремлевскую шушеру, а дальше – пускай, мешаться ему я больше не буду». Она так просила, что однажды он едва не поддался, лишь в последний момент понял: вместо нынешних придут другие, и ничего не изменится. Путь к Спасению один – с детьми в Иерусалим. Впрочем, и Крупская остывала, как привыкла за десятилетия – смирялась, даже просила прощения. Только с марта двадцать третьего года она и он опять едины.

Ленин поворачивал медленно, как большой тяжелый пароход, продолжал Ищенко, но он поворачивал к вам, тут нет сомнений. Всё яснее он видел, что вы единственные, кому и вправду нечего терять. Страшился лишь одного – удастся ли найти с вами общий язык. Вы знаете, что Ленин не был пролетарием, но робости перед рабочими он никогда не испытывал, иное дело – дети.

Он видел, что, чтобы быть принятым вами, прежде самому надо стать ребенком, навсегда распрощаться со взрослой жизнью. Иначе так и останешься чужаком. Ваша неукорененность в прошлой жизни манила его, будто наркотик. Крупской он говорил, что только вы готовы до основания, как Господь при потопе, разрушить, смыть с лица земли то, что есть. Взросление, объяснял он ей, это принятие в свою душу греха, в мире же, который построят дети, греха не будет вовсе, а значит, не будет и взросления.

Путь Ленина в детство был и началом его собственного пути в Святую землю – это главное. Пусть и дальше по временам он шел в Иерусалим неуверенно, бывало, норовил сойти на обочину, а когда Господь ловил, не каялся, а, как маленький, оправдывался, спрашивал, почему для него, Ленина, уйти в детство – то же самое, что уйти в смерть? Ведь это нечестно, и тут же понимал, что нет, честно: чересчур много крови он прежде пролил.

Урок № 2. Руковидец

Ищенко рассказывал классу, что в двадцатом году, в первых числах апреля, незадолго перед тем как Ленин говорил с Дзержинским о беспризорниках, приглашенный на обед в Кремль Гетье попросил разрешения прийти вместе с приятелем по военно-медицинской академии, очень симпатичным человеком, тоже врачом, который занимался слепоглухонемыми детьми. Фамилия его была Демидов.

От отца, владельца уральских чугунолитейных заводов, ему досталось значительное состояние, и всё оно пошло на строительство клиники для этих несчастных. И вот одного из воспитанников Демидов хотел бы представить. Крупская сразу сообразила, что сейчас, когда деньги пропали, Гетье с Демидовым надеются, что Ленин поможет, но промолчала. Впрочем, во время обеда врачи вели себя вежливо, ни о пайках, ни об ордерах на одежду даже не заикнулись.

Всех поразил сам ребенок, мальчик лет двенадцати. Он очень аккуратно и не отставая от других съел суп, затем кашу, выпил компот. Наверное, оттого что за ним так внимательно наблюдали, разговор часто сбивался. Хуже других выглядел Демидов. Сутки напролет проводя со своими воспитанниками, нянчась с ними, будто родная мать, он умел научить их понимать и себя, и друг друга, но толково рассказать об этом Ленину у него не получалось.