Будни - [8]

В этом налете А. И. Тарасов и получил смертельные ранения. Он похоронен на сельском кладбище в деревне Горка близ станции Кабожа. Салют из пистолетов, краткие речи, и поезд двинулся на Тихвин уже другим путем — через Вологду и Череповец.

Хорошую книгу о подвиге народа А. И. Тарасов написать не успел: остались в его архиве лишь первые главы повести о партизанах да несколько очерков…

…Он жил одною жизнью с народом, писатель-коммунист Александр Тарасов, и последний вздох свой отдал народу вместе с жизнью. Но остались его повести и рассказы, исполненные верой в человека и великого уважения к людям. И произведения А. Тарасова заслуживают того, чтобы спустя годы снова вернуться к народу, в котором они родились.

ВАСИЛИЙ ОБОТУРОВ

Будни

1

В это гулкое холодное утро Федор Дмитриевич Жижин, или попросту, как звали его в деревне, Федька Жиженок, проснулся не совсем обыкновенным образом. Ветер сорвал Анютину юбку, которой завешено было разбитое окно, и отбросил ее, вместе с загремевшей по полу палкой, чуть ли не к самой лежанке, где спал Жиженок.

Подняв с подушки плешивую голову, Федька протер подслеповатые глаза и запахнул ворот рубахи — под нее уже успел забраться холод. С улицы смотрело в избу большое бледное солнце, качались под окнами черемухи, мимо окна гремела телега.

— Анюта! — крикнул Федька, одеваясь. — Опять пуговицу к штанам не пришила.

— На тебя пуговиц не напасешься, — ответила из-за перегородки только что вставшая жена. — От шинели все отпорола и от мундира тоже. Подумаешь, барин какой — подавай ему пуговицу с орлом. Носил бы деревянную баклыжку.

— Дура ты, Анюта. Это политика старая, так мы ее вот куда…

— А ты поменьше теряй.

Федька оделся, приладил опять к окну юбку, сел на лавку и стал вспоминать, что нужно сегодня делать.

— Ага, — вслух произнес он, — поверстание земли запасного фонда в пользу вновь народившихся граждан.

Улыбнулся Жиженок, теребя рыжий ус, спрятал в бурых веках подслеповатые глаза свои.

— Уйдешь куда? — спросила Анюта.

— В поле пойдем, всей деревней.

Анюта поставила на стол чугун с горячей картошкой, принесла грибов. На полатях завозился Васька: свесив свою кудрявую голову, он сонным взглядом осмотрел избу.

— Слезай завтракать, — позвал его Федька.

Сын был смуглый лицом, черноволосый, с темными блестящими глазами.

— И зачем эдакий испекся? — говаривала о нем в шутку балаболка Улита, Игната Медведева жена. — Не в матку, не в отца, а в прохожего молодца.

Она раскатисто, басом смеялась:

— Не то Никита Цыганок, не то Гиря.

А потом, спохватившись, скороговоркой добавляла:

— В дедка, в дедка! И повороты его, и замашки… Пустое говорить нечего.

— Мы на войне кровь проливали, а вы здесь, мать вашу так, только о мужиках и думали, — отшучивался Федька; но слушать Улиту было ему неловко, потому что сын и вправду совсем на него не был похож. «Сходство, бывает, до седьмого колена тянется», — успокаивал он себя, а все же, как-то против воли, посматривал и на Цыганка, и на Гирю…

Васька слез с полатей, подсел к столу. Принялись за картошку. В это время в избу вошел виловатый, нескладный Алеха Шарганчик, старинный Федькин приятель и друг.

— Не в службу, а в дружбу, посмотри, брат, пожалуйста, — сказал он, подавая Жиженку какую-то бумажку.

— Заявление, што ль?

— Вот-вот.

— Гм… И сколько этих заявлениев пересмотришь, прямо уйма…

— На то ты и начальство.

— Да, начальство… «Заявление в волостной уфинотдел или вику»…[2] Надо бы добавить — Загорскому. Виков-то по губернии пятьдесят семь… «Гражданина Титова заявление»… Гм… Анюта, свари-ко сегодня гороху. Люблю горох — поешь и будто снова родился… «Прошу рассмотреть мою жалобу и переучесть мою разверстку. Живу я очень худо. А именно: старшему Ивану 10 лет, Марье 8, Нине 6, Авдотье 3, двойням по два, да, окромя того, баба на сносях»… Ну-ну, наделал-то, с лешова!.. «А корова у меня одна, да две овцы, да один ягненок, а больше ничего нет, окромя петуха да курицы»… Это в объект не входит. Ты бы еще сказал — есть кошка с котятами. Шарганчик смущенно молчал.

— Садись горячей картошки есть.

— Нет, не хочу… Тут, я думаю, надо, Федька, что-нибудь насчет Советской власти сказать. Ну, вроде как я ее почитаю.

— Это можно.

— Я за Советскую власть горой. Так же и за всю революцию.

— Нет, это не подходит. Ужо дай позавтракать, тогда придумаем.

— Ну, тогда так: Советскую власть почитаю в следующем, что можно сказать народ больно хорош наши начальники. Я прошлый год председателя обругал большой маткой, и он меня тоже, на том и разошлись.

— Дура! Не знаешь, чем это пахнет?

— Нет.

— Так сиди.

Однако Шарганчик не унимался.

— А просто напишем — да здравствует!

— А чего здравствует-то?

— Поставим, а там разберутся.

— Не стану. Здравствует, здравствует, а чего — не известно.

— Ну, как хочешь.

— Вот мы что напишем. Бери карандаш… Потому как Советская власть есть алимент трудовых прослоек, в корне и на основе иду на защиту мировой перспективы…

— Это не то что у меня, — бормотал довольный Шарганчик, медленно выводя на бумаге заглавную букву. — Ну-ко еще, я забыл.

— Потому как Советская власть есть алимент… есть алимент… Тьфу! Забыл.

— Ладно, не сердись, что-нибудь придумаем.