Будни - [44]

— Хорошая осень! — говорит он и смотрит на ближайший участок поля.

Старое наше гумно стоит без крыши, как человек без головы. Косые ворота открыты жадно и страшно, как изуродованный рот. А внутри пыль, обвевавшая еще лапти прадеда Артемия, поднимается из каждого угла. Ветер гонит ее вместе с запахами предков, и над черными стенами она качается подобно желтому дыму.

— Да-а-а, — произносит он и повертывается к деревне.

Мягко постукивая колесами, едет несколько подвод с хлебом. Это колхозники из соседней деревни. Все они знают отца. Здороваются с ним. Спрашивают, как живет, в колхозе ли он.

— Да нет.

— Что ж ты отстаешь?

— Заезжай обратно чаю пить, — как бы не расслышав, кричит отец. А когда подвода скрывается за углом, он, сразу помрачнев, наглухо застегивает пальто.

— Скоро тебе никуда выйти нельзя будет, — смеюсь я.

— Посижу и дома.

Однако идет в соседнюю деревню. Видимо, хочет навестить приятеля своего Платона Демидовича, поговорить о том, как все перепуталось на свете.

Он возвращается от Платона что-то очень скоро. Застает в доме непривычный шум и толкотню. Среди избы стоит Тюкавин и на громадной ладони своей держит крохотный кустик взошедшей пшеницы. Около него Алешка, Анна, несколько парней. Тюкавин саженными шагами идет к двери, подносит озимь к самому его лицу и кричит:

— Вот она!

Не замечая его растерянности, Тюкавин требует от него радости и удивления. Так, вероятно, в юности он прибегал к нему с первым кисетом, сшитым любимой девушкой.

— Хорошо, — говорит отец и отходит.

Но Тюкавин разгадал его и грохотом своих тяжелых сапог старается показать торжество. Он сует пшеницу то одному, то другому. Мы кричим, спорим и совсем забываем про отца, сжавшегося в углу.

Отец сидит среди избы на корточках, а перед ним, смешной и тощий, разодранный в кровь, вертится петух. Он, видимо, только что вернулся с баталии. Перья у него торчат во все стороны. Гребень поцарапан и сбит на сторону; окровавленная шея, толщиной в палец, совсем гола. Отец любит этого неудачника.

Сейчас между ними происходит такой диалог:

— Опять?

— Ко-ко.

— Маносов?

— Ко-ко.

Он сочувственно кивает головой и гладит Петьку по спине.

— Здорово?

— Ко-ко.

— А вот мы что сделаем. Привяжем тебе на лапу железный коготь. Заманим противника в ловушку. Ноги-то я ему свяжу, повалю на пол, вот ты тогда попразднуешь!

— Ко-ко-ко!

Он достает из шкапа ящик с железными обрезками и начинает делать коготь. Петька стоит рядом.

Коготь готов. Он привязывает его к лапе петуха. Петух смешно откидывает ногу, идет к двери. Следом за ним идет отец.

Несколько дней мы не разговариваем. Он почти не показывается к нам. Утром, уходя на работу, слышим взвизгивание доски под рубанком. Слышен его глухой кашель.

Даша, подоив корову, идет к нему с подойником. В переднем углу мерцает коптилка. Он пьет чай. Рядом с ним на лавке мурлычет кошка. На полу в стружках роется петух.

Даша не знает, улыбнуться ли ей или что-нибудь сказать. Ничего не придумав, молча идет к посудным полкам.

Он наливает ей чашку и, отколов щипчиками кусочек сахару, величиной с пшеничное зерно, кладет рядом с чашкой.

— Садись, — чашку чаю.

Даша садится за стол, с трудом отыскивает сахар и тихонько смеется.

Пьют молча. Мигает коптилка. Перья в хвосте у петуха горят червонным золотом. За окном редкий сумрак рассвета.

— Молотить много? — спрашивает он.

— Дня на два.

— Все трое молотите?

— Все трое.

После минутного молчания он снова спрашивает:

— Вечером-то дома или куда уходит?

Даша знает о нашей размолвке.

— Все больше на собраниях. А то придут мужики, сидит с ними до полночи.

— Кто приходит-то?

Даша называет несколько молодых колхозников, Анну с конюшни и ровесника отца — Тюкавина.

— А Тюкавин что, тоже до полночи сидит?

— Сидит.

Разговор обрывается. Даша ставит чашку и уходит.

На другое утро она, расцедив молоко, хочет принести ему на стол кринку, но он машет рукой:

— Не надо! Не надо! Пятьдесят копеек литр!

И не приглашает Дашу к чаю.

Глава седьмая

Петрович не приходит. По вечерам и ранними утрами светится в окошке его избы огонь. На рассвете виден дым из трубы. Когда становится совсем светло, выступает крыльцо, выкрашенное в красную краску. Сноха выходит на родник по воду. Сын колет под окном дрова. Ребятишки бегают. Все по-прежнему, а его не видно.

Отец начинает чаще заходить к нам. Прислушивается к разговорам. Наконец как бы о чем-то незначительном замечает:

— Ермолай, должно быть, куда-то уехал?

Даша успокаивает его, как подростка:

— Приедет. Никуда твой Петрович не денется. Немного вас и осталось-то.

— Вот, пожалуй, Петрович.

— Манос.

— Манос, — неохотно соглашается он.

Однако Петрович не появляется. Встречаясь со мной, он намеками старается узнать об отце.

— Вечерами сидите? Что-нибудь новое есть?

— Много новых книг. Сидим, читаем. Приходи теперь не к отцу, а к нам.

Они сидят вдвоем с Маносом. Манос, желая показать свое внимание, снимает плащ и лезет за стол. Отец косится на его голые локти, на зеленую жилетку, надетую поверх майки, и вздыхает.

Скрипит калитка. Должно быть, ветер.

— Читай, — говорит Манос. — Все равно не придет сегодня.

Целую неделю — ветры и дожди. По деревне ни пройти, ни проехать. На лугах потопило льны. Скотина приходит вечерами по брюхо вымокшая. У самого поля медведь повалил запоздавшую корову. Слышали из деревни рев.